Борис Губер был человеком общительным. Круг его знакомств не ограничивался ни «Перевалом», ни попутчиками. Якшался он, по его собственному выражению, «со всякой сволочью».
Весь его внешний ультрасовременный облик весьма импонировал руководителям пролетарской литературы, а потому критические отзывы вапповцев о произведениях Губера были вполне лояльны. Отмечала критика его излишний бытовизм, говорила о влиянии Бунина, не без яда утверждала, что Губер показывает чеховских героев в советской действительности. Даже во время разгрома «Перевала» обвиняли его лишь в изображении «лишних людей».
Из всех перевальцев один только Губер был для вапповцев «своим парнем». Борис Андреевич охотно поддерживал приятельские отношения с Фадеевым, Ставским и даже с придурковатым и наглым Ермиловым, который водрузился в журнале «Красная новь» вместо А.К. Воронского.
Был Борис Губер достаточно умен и понимал, что положение на фронте искусства день ото дня становится безнадежнее. Но жажда карьеры была в нем настолько сильна, что уж если нет настоящей литературы, то хоть в этой подхалимно-казенной он всё же хотел играть не последнюю роль. Только этим можно объяснить появление в свет его «Неспящих».
И, наконец, уже в 1936 году, во время сталинской расправы со всеми инакомыслящими, написал Губер маленький, но столь необычайный для него самого рассказ, которым испугал не только Лежнева и Катаева, но поразил даже видавшего виды Николая Николаевича Зарудина.
Назывался рассказ этот «Дружба». В нем говорилось о двух друзьях-приятелях, которые с детских лет любили и почитали один другого, но потом обстоятельства развели их в разные стороны. Один стал инженером и уехал куда-то на новостройку, другой работал в столице в одном из наркоматов. Через несколько лет случилось работнику наркомата поехать по делам службы как раз туда, где в качестве главного инженера подвизался его друг. Встреча была теплой. Инженер оставил ночевать у себя дорогого гостя, за ужином выпили водки, разговорились по душам. Во хмелю инженер признался, что ненавидит советский строй и занимается тайным вредительством. Утром после некоторых колебаний работник из центра отправляется в местный отдел НКВД и сообщает о вредительстве своего друга.
Проходит еще десять лет, и совсем неожиданно на улице встречаются бывшие друзья.
Наркоматский работник чувствует некоторую неловкость, но, видя, что инженер возмужал, окреп и, главное, стал каким-то по-новому жизнерадостным человеком, спрашивает, что с ним произошло за эти десять лет.
– Восемь лет я был в трудовых лагерях НКВД и многому научился, — отвечает инженер.
Тут работник наркомата не выдерживает и чистосердечно кается в том, что это он вынужден был сообщить следственным органам об их задушевной беседе.
Инженер взволнованно обнимает своего бывшего приятеля и говорит:
– Так значит, это ты не дал мне погибнуть окончательно?.. Ты спас меня от меня самого! Ты сделал меня честным человеком! Ты поступил как настоящий друг!..
Рассказ этот с наивной попыткой оправдать доносы и концлагери, несомненно, был продиктован Губеру паническим испугом его перед катастрофой, приближение которой он начал ощущать задолго до «ежовщины».
Но когда пришел его час, не спасли Губера ни связи с вожаками пролетарской литературы, ни очерки о совхозе, ни этот поистине смердяковский рассказ о пользе предательства.
П. Слетов
Ко времени вступления в «Перевал» в 1927 году Петр Владимирович Слетов и по возрасту, и по литературному стажу был старшим среди перевальских художников. И если Губер, Катаев и Зарудин как литераторы сформировались только в «Перевале», то Слетов пришел к ним уже писателем с некоторым именем, с установившейся манерой письма.
В бытность свою в «Перевале» Слетов написал роман «Заштатная республика», повесть «Мастерство» и несколько рассказов. За то же время в серии «Жизнь замечательных людей» вышла его книга «Жизнь и творчество Михаила Ивановича Глинки».
Биографические сведения о Слетове небогаты и отрывочны. Сам он никогда не вспоминал свои детские годы. Родился Петр Владимирович в 1897 году, окончил реальное училище, затем во время войны в 1916 году был в юнкерском училище. В первые месяцы после революции Слетов занимал внушительный пост — был он комендантом одного из городов на юге России. В партии не состоял.
Во всей его крупной и стройной фигуре чувствовалась военная выправка. Гладкая прическа с косым пробором. Большие серые глаза. Характер замкнутый и холодный.
В литературных произведениях Слетова виден был профессионализм, в них не было типичной для перевальцев искренности, но технически по языку и композиции они были значительно крепче, чем художественная проза Зарудина, Губера и Катаева. Считал он себя учеником Сергеева-Ценского и так же, как большинство перевальцев, ценил Ивана Алексеевича Бунина.
Повесть Слетова «Мастерство» создала ему высокий авторитет в Содружестве. Во всех организационных делах «Перевала» с 1929 по 1932 год он принимал непосредственное участие.
В самый разгар своей перевальской деятельности Слетов разошелся с женой, но развод этот не был столь мирным, как у Ивана Катаева, тем более что к этому времени его дочери исполнилось уже 14 лет, и семейный разлад она переживала не менее мучительно, чем ее мать. Через литературные организации Слетов получил для себя другую квартиру. Он с гордостью говорил, что отныне вся его жизнь принадлежит только искусству. И уже собирался пышно отпраздновать свое «освобождение от семейных уз», но не прошло и одной недели, как в новую квартиру к нему переехала жена писателя Огнева. Праздник «освобождения» пришлось отменить.
В «Перевале» Слетов ближе всего сошелся с Лежневым и Катаевым. Охотничьи подвиги Зарудина и Губера его не интересовали, но были у него свои увлечения. В юности он мечтал о карьере певца. В первые годы революции учился в какой-то музыкальной студии. У него был неплохой баритон. Его повесть о скрипичном мастере родилась не случайно, на досуге он не только играл на скрипке, но и организовал у себя на квартире маленькую мастерскую — делал скрипки. Дерево как материал он чувствовал и любил, знал некоторые тайны лакировки. В его повести есть глубокое понимание мастерства:
«…Слов нет, дорогое дерево повысит качество инструмента. Но если рисунок его пышен, то нельзя отыгрываться только на нем. Знай, что природа наделяет наилучшим звуком дерево, возросшее на сухих горных песках, и лучшие части его — это тощие слои, обращенные к северу. Научись подражать природе. Роскошный рисунок разбивает форму, сбивает с толку глаз мастера, и если мастер не сумеет удержаться в своем замысле, то он впадет в зависимость от своих материалов, и в лучшем случае у него получится ублюдок. У дерева, даже мертвого, есть своя собственная жизнь. Умей не искалечить ее, а освободить и в то же время дать новую жизнь инструменту, вдохнув в него свою душу. Но при этом больше всего нужно думать и помнить о звуке. Ценна только та работа, у которой есть ясно поставленная цель — собственное продуманное, прочувствованное представление о звуке. Звук — главное. Иначе материал и форма будут плясать пустую ненужную пляску».
И еще:
«Да, если хочешь, я скажу тебе, в чем тайна мастерства: работай над каждой вещью, над каждой мелочью с пылкостью любовника, с сердцем матери, которое каждого, самого хилого и недоношенного ребенка выходит и выкормит. С мудростью отца, который твердо ведет их к зрелости. Помни, что всё созданное тобой имеет над тобою же непобедимую власть, — так дай же ее прекрасным вещам, они тебя переделают по-своему».
Все высказывания скрипичного мастера Луиджи об его искусстве даны Слетовым с предельной словесной яркостью. Быть может, они даже слишком нарядны и красивы. Большой художник о самом своем дорогом и главном скажет, пожалуй, проще и скромнее; свою исповедь он умышленно прикроет грубостью интонаций. Но Слетовскому Луиджи так же, как его автору, не свойственна подобная стыдливость, оба они говорят о своем искусстве чересчур пышно.
Абрам Захарович Лежнев с присущим ему темпераментом преувеличил значение этой повести. Он увлекся своим сопоставлением «моцартианства Луиджи и сальеризма Мартино». Он проглядел, что эти, казалось бы, совершенно противоречивые образы — Луиджи и Мартино — прекрасно уживались в самом Слетове.
Почти все пороки Мартино, за исключением его тупости и кровожадности, Слетову легко было найти в самом себе, они были свойственны его характеру в не меньшей степени, чем жреческое высокомерие Луиджи, говорящего о своем искусстве.
В угоду властям предержащим Слетов сделал из мастера Луиджи активного безбожника, а его незадачливому ученику, негодяю и тупице, дал костюм солдата воинствующего католицизма. Этот дешевый трюк, который, несомненно, снижает художественную ценность повести, лишний раз доказывает, что психологический образ Мартино не был чужд автору «Мастерства».