58–150]. Наиболее экстремальные примеры такого рода культурной работы вообще едва ли напоминают экскурсии; они больше похожи на субботники – кампании, в ходе которых рабочие по настоянию партийных и правительственных чиновников «добровольно» выполняли дополнительную работу, обычно в субботу, чтобы помочь экономике. Такие прогулки, как и следовало ожидать, в целом не пользовались большим успехом у населения и воспринимались как не более чем причуды. Концепция, согласно которой экскурсии представляют собой производительный труд, однако, имела один долгосрочный эффект: она укрепила идею о том, что к туризму следует относиться серьезно.
Наиболее важная тенденция, наметившаяся в конце 1920-х – начале 1930-х годов в экскурсионной работе, как и следовало ожидать, касалась содержания экскурсий. Теперь ожидалось, что все туры будут иметь четкий политический подтекст. Методички для работников культуры того периода изобилуют полезными советами о том, как включить в обычный маршрут нужное идейное содержание. Экскурсия в Этнографическом музее о первобытном человеке, если ее провести правильно, может доказать, что религия является плодом человеческого изобретения. Исаакиевский собор предоставлял прекрасную возможность обсудить церковное строительство, императорский двор и казнокрадство [Элиашевич 1930: 11–12, 19]. Однако включение в тур таких позитивных идей теперь представляло собой лишь один аспект более масштабной проблемы: контроля над информацией. Культурные организации хотели регулировать как то, что говорили гиды, так и (что важнее) то, что воспринимали туристы. К середине 1920-х годов авторы туристической литературы регулярно высказывали опасения по поводу того, что группы неправильно понимают реликвии прошлого. Они боялись, что, посещая выставку «исторических комнат» в одном из бывших императорских дворцов, туристы могут положительно отреагировать на образ жизни последних Романовых, восхищаясь той пышностью, которая давно исчезла. Будучи столицей старого царистского государства, Санкт-Петербург представлял в этом отношении особые проблемы. Помимо всех своих бывших дворцов и особняков, город изобиловал царскими памятниками. Как посетитель должен был относиться ко всем этим конным статуям, ангелу на вершине Александровской колонны посреди Дворцовой площади, множеству архитектурно значимых церквей? Некоторые из них можно было снести, но остальные требовалось объяснить. Одной из главных забот советских деятелей культуры в 1920-е годы стал поиск новых способов интерпретации старых имперских памятников и символов. Чтобы сделать предметы культа пригодными для людей нового века, их надо было каким-то образом вписать в контекст времени, очистить от опасных ассоциаций и наделить новым революционным значением. Российскую историю и, как следствие, ландшафт старой имперской столицы необходимо было переосмыслить, сделать его хотя бы в какой-то степени совместимым с новыми советскими формами идентичности, над продвижением которых работал большевистский режим.
Детская книга 1925 года под названием «В городе Ленина» прекрасно иллюстрирует эту проблему. В ней в художественной форме описывается поездка одного юного пионера в Северную столицу. Услышав, что отец собирается в командировку, Петька умоляет взять его с собой, чтобы посмотреть «город пролетарской революции, красный Ленинград» [Сурожский 1925: 7]. Когда по прибытии в старую столицу он выходит с Московского вокзала, то сразу же натыкается на конный памятник Александру III, созданный скульптором П. П. Трубецким. Это безнадежно сбивает его с толку: почему такая статуя выставлена напоказ в городе Ленина? Отец Петьки выходит из положения, произнеся следующую корявую фразу: «Ты видишь это чудовище? Это царь Александр, папа последнего Николая». Петька смеется и думает про себя: «Вот тебе и папочка! У него и у лошади одинаковое телосложение. Если бы вы поставили папу на четвереньки и усадили лошадь сверху, это было бы все равно» [Сурожский 1925: 19]. Затем он подходит поближе, чтобы взглянуть на цитату Демьяна Бедного, которая написана на табличке под лошадью:
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья,
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья
[Сурожский 1925: 19].
Проезжая по Ленинграду, Петька неоднократно сталкивается с подобными пережитками прошлого, но кто-то всегда вмешивается и помогает взглянуть на вещи под иным углом: его отец, местный отряд юных пионеров, который берет Петьку под свое крыло, или рабочий. Часто эти объяснения отражают значительные усилия по приданию знакомому памятнику совершенно нового значения. У Медного всадника, например, один из юных пионеров объясняет Петьке: «Лошадь – это революция, и царь хочет держать ее в узде». Другой мальчик добавляет: «Они держались 300 лет, но все равно не могли удержаться. Конь вырвался на свободу» [Сурожский 1925: 26]. Памятник, который долгое время воспринимался как дань имперской мощи, здесь получает новую революционную интерпретацию.
В реальной жизни, конечно, найти идеологически правильный комментарий было немного сложнее. Нельзя было рассчитывать на то, что под рукой окажется бригада юных пионеров или сознательный рабочий, который поможет каждому посетителю. Отсюда и необходимость в книгах, подобных «В городе Ленина», ориентированных на отдельного туриста. Тем, кто не мог или не хотел участвовать в групповых экскурсиях, можно было по крайней мере предоставить такое издание. «Самообразовательные экскурсии» стали в 1920–1930-х годах важной нишей. Они обычно сочетали в себе фактическую информацию о памятниках и их интерпретацию с практическими советами по транспортным маршрутам, точкам общепита и местам отдыха[209]. Однако в целом активисты, похоже, продолжали относиться к индивидуальному туризму с некоторым беспокойством. В публикациях того периода часто отмечалось, что работников следует поощрять к организованным экскурсиям, а не к самостоятельному осмотру достопримечательностей.
Наши музеи не стали полностью «неузнаваемыми». В них все еще сохранилось много старых музейных навыков и традиций, много застойных явлений, неловких моментов, рабство по отношению к рутине, много старых экспонатов и отделов, которые остались почти нетронутыми с дореволюционных времен. Это обстоятельство часто затрудняет интерпретацию материала для зрителя при небольшой его подготовке. Методология выставки, которая нам чужда, не позволит должным образом осветить ее. Из-за этого плохо подготовленные посетители должны в обязательном порядке стараться посещать музеи с гидом. Он может использовать свое живое слово, чтобы заполнить любые пробелы или непонятные места в экспозиции, заложить основу для правильной интерпретации материала [Лебединский 1933: 85][210].
Поскольку частицы враждебной культуры были повсюду, казалось, что будет проще и надежнее сопровождать туристов к большинству достопримечательностей.
В музеях экскурсии, как правило, входили в компетенцию внутренних отделов образования. Они нанимали и обучали своих собственных экскурсоводов, предоставляя им должности в штате и регулярную зарплату. К 1936 году Комиссариат просвещения издал официальные правила, разделявшие экскурсоводов на три категории, в соответствии с подготовкой и опытом, и установил конкретные нормы числа экскурсий в день для одного гида. Теперь гиды, определяемые как «научные сотрудники», получали отгулы для методической подготовки, обучения и внутренних исследований [Гиленсон 1936: 45–49]. В зависимости от размеров музейной коллекции они либо работали над усовершенствованием единого стандартного тура, либо разрабатывали специализированные маршруты для тех или иных возрастных групп или тем. После изложения, тестирования и записи экскурсии представлялись для утверждения соответствующим комитетам. Пособия не играли в этом процессе никакой роли; теперь музеи несли полную ответственность за экскурсии и не имели стимула выпускать брошюры, призывавшие к помощи любителей с богатым воображением. Вместо этого исходной формой описания стал план экскурсии с пятью столбцами, лаконичная схема для внутреннего пользования с указанием маршрута, мест остановки, передаваемого содержания, метода разработки (повествования или вопросов и ответов) и затраченного времени. Последний пункт, как