Немного успокоившись, словно отдыхая от эмоциональной речевой нагрузки, в конце процесса он вскочил и взревел:
— Убейте меня, как вы убили мою страну! Вы погибнете во всемирной катастрофе!
Смягчающих обстоятельств суд не нашел, и Горгулов был приговорен к смертной казни.
Илья Эренбург, присутствовавший на судебном процессе, так описывал поведение Горгулова и окружающую обстановку:
«Горгулов был высокого роста, крепок; когда он выкрикивал путаные, сбивчивые проклятия на малопонятном французском языке, присяжные, по виду нотариусы, лавочники, рантье, испуганно ежились…
Помню страшную картину. Ночью, при тусклом свете запыленных люстр, судебный зал напоминал театральную постановку: парадные одеяния судей, черные тоги адвокатов, лицо подсудимого, зеленоватое, омертвевшее, — все казалось неестественным. Судья огласил приговор. Горгулов вскочил, сорвал с шеи воротничок, как будто торопился подставить голову под нож гильотины, и крикнул: «Франция мне отказала в виде на жительство!»
По другим данным, осужденный приветствовал приговор словами:
«Я умираю героем для себя и своих друзей! Да здравствует Франция, да здравствует Россия, я буду любить вас до самой смерти!»
Кассационный суд отклонил жалобы адвокатов Горгулова. Преемник Думера Альбер Лебрен отклонил и прошение о помиловании.
Изобретение докторов Жозефа Гильотена и Антуана Луи — разборная гильотина 14 сентября 1932 года была установлена прямо на мостовой бульвара рядом с воротами тюрьмы Санта без эшафота. Поэтому не все из почти трех тысяч зевак, собравшихся поглазеть на казнь россиянина, могли разглядеть картину приведения приговора в исполнение.
По пути к гильотине Горгулов выпрямился. Он был сосредоточен, считая, что бесславие — худшая кара, чем смертная казнь. Быстрым, горным потоком в памяти пронеслась вся его жизнь, которую он считал правильно сделанной, а потому фанатично был предан ей. Сожаления не существовало в этот момент для него. Осуждения своего поступка он не признавал. Идя к месту казни, он вдруг запел «Варшавянку».
Перед казнью Горгулов, поцеловав крест, сказал православному священнику:
— Я ничего не боюсь… я предан русскому крестьянству… Надеюсь, что еще не рожденный мой ребенок не станет коммунистом. Прошу вас передать моей жене слова любви и прощения.
Потомственный парижский палач Анатоль Дейблер со своими подручными с трудом уложили могучее тело казака на горизонтальную скамейку под косой сорокакилограммовый нож — «барашек» — орудия казни. Голову закрепили двумя досками с выемками. Скользящий нож в пазах, поднятый веревкой на трехметровую высоту, терпеливо ждал…
Последними словами Павла Горгулова перед казнью были:
«Россия, моя страна!»
Дейблер подошел к рычажному механизму, снял защелку, удерживающую нож, и он полетел вниз…
Цинковый гроб с телом и головой Горгулова был отдан его жене, швейцарской подданной Анне-Марии Генг.
Французы, как и представители судебных систем других стран, таких как Шотландия, Ирландия, Великобритания, Германия, Швейцария и Италия, считали, что гильотина является более гуманным способом казни, чем сожжение на костре, повешение, четвертование.
Гильотина обеспечивала мгновенную, без мучений смерть…
* * *
Выстрел Горгулова и его казнь в Париже часто обсуждались в белоэмигрантской среде. Версий выдвигалось много и разных, порою диаметрально противоположных. В руководстве РОВС боялись санкций со стороны местных властей, так как в печати раздувалась тема принадлежности убийцы к Белому движению. Упоминались его связи с антисоветчиком — террористом Борисом Савинковым в Минске. Некоторые белые офицеры считали Горгулова агентом НКВД.
Русский поэт серебряного века, литературный критик и мемуарист Владислав Ходасевич в статье «О горгуловщине» так описывал творчество казненного:
«Горгуловская бессмыслица по происхождению и значению ничем не отличается от бессмыслиц, провозглашаемых (именно провозглашаемых — пышно, претенциозно и громогласно) в других сочинениях того же типа. Форма и содержание этих бредов, по существу, безразличны… О, если бы дело шло просто о сумасшедших! К несчастью, эти творцы сумасшедшей литературы суть люди психически здоровые. Как и в Гогулове, в них поражена не психическая, а, если так можно выразиться, идейная организация. Разница колоссальная: нормальные психически, они болеют, так сказать, расстройством идейной системы. И хуже и прискорбней всего, что это отнюдь не их индивидуальное несчастье. Точнее — не только они в этом несчастье виноваты. В них только с особой силой сказался некий недуг нашей культуры…
Настал век двадцатый. Две войны и две революции сделали самого темного, самого уже малограмотного человека прямым участником величайших событий. Почувствовав себя мелким, но необходимым винтиком в огромной исторической мясорубке, кромсавшей, перетиравшей его самого, пожелал он и лично во всем разобраться. Сложнейшие проблемы религии, философии, истории стали на митингах обсуждаться людьми, не имеющими о них понятия…
На проклятые вопросы в изобилии посыпались проклятые ответы. Так родилась горгуловщина — раньше Горгулова. От великой русской литературы она унаследовала лишь одну традицию, зато самую опасную: по прозрению, по наитию судить о предметах первейшей важности…
Мыслить критически эти люди не только не в состоянии, но и не желают. Любая идея, только бы она была достаточно крайняя, резкая, даже отчаянная, родившаяся в их косматых мозгах или случайно туда занесенная извне, тотчас усваивается ими как непреложная истина, затем уродуется, обрастает вздором, переплетается с обрывками других идей и становится идеей навязчивой. Тяжело сказать это — но, кажется, горгуловская «идея» наполовину вышла из блоковских «Скифов». Если бы Блок дожил до Горгулова, он, может быть, заболел бы от стыда и горя».
* * *
Итак, и белые, и красные в первые дни теракта, следствия и суда над Горгуловым молчали — выжидали. Интересно было услышать его признания. И только когда он выдохнул свою правду, ради которой пошел на гнусное преступление, они облегченно вздохнули. Теперь можно было его крыть и справа, и слева.
Многие французские газеты на первых страницах дали заявление эмигрантской казачьей верхушки, в котором искренне говорилось:
«Мы, кубанские казаки, многие из коих пользуются гостеприимством Франции, вместе с другими русскими людьми особенно остро чувствуем всю гнусность этого подлого убийства, так как убийца назвал себя кубанским казаком».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});