Читать интересную книгу Чапаев и Пустота - Виктор Пелевин

– Бойцы, а? – сказал барон. – Каково? Кто теперь только не попадает в Валгаллу. Сережа Монголоид… А все это идиотское правило насчет меча в руке.

– Что с ними случилось? – спросил я.

– Что положено, – сказал барон. – Не знаю. Но можно посмотреть.

Он еще раз дунул на еле заметный голубоватый огонек, и пламя вспыхнуло с прежней силой. Барон несколько секунд пристально глядел в него, сощурив глаза.

– Похоже, будут быками на мясокомбинате. Сейчас такое послабление часто бывает. Отчасти из-за бесконечного милосердия Будды, отчасти из-за того, что в России постоянно не хватает мяса.

Меня поразил костер, который я только сейчас разглядел в подробностях. На самом деле его нельзя было называть костром. В огне не было ни дров, ни веток – он возникал из оплавленного отверстия в земле, по форме похожего на ровную пятиконечную звезду с узкими лучами.

– Скажите, барон, а почему этот огонь горит над пентаграммой?

– Как почему, – сказал барон. – Это ведь вечный огонь милосердия Будды. А то, что вы называете пентаграммой, на самом деле эмблема ордена Октябрьской Звезды. Где ж тогда гореть вечному огню милосердия, как не над этой эмблемой?

– А что это за орден Октябрьской Звезды? – спросил я, покосившись на его грудь. – Я слышал это выражение при самых разных обстоятельствах, но никто из тех, кто употреблял эти слова, не потрудился объяснить мне, что они значат.

– Октябрьская Звезда? – переспросил Юнгерн. – Очень просто. Знаете, как с Рождеством. У католиков оно в декабре, у православных в январе, а празднуют один и тот же день рождения. Вот и здесь такой же случай. Реформы календаря, ошибки переписчиков – короче, хоть и считается, что это было в январе, на самом деле все было в октябре.

– А что было-то?

– Вы меня удивляете, Петр. Это же одна из самых известных историй на земле. В свое время был один человек, который не мог жить так, как другие. Он пытался понять, что же это такое – то, что происходит с ним изо дня в день, и кто такой он сам – тот, с кем это происходит. И вот однажды ночью в октябре, когда он сидел под кроной дерева, он поднял взгляд на небо и увидел на нем яркую звезду. В этот момент он понял все до такой степени, что эхо той далекой секунды до сих пор…

Барон замолк, подыскивая слова, но, видимо, не нашел ничего подходящего.

– Поговорите лучше с Чапаевым, – заключил он. – Он любит про это рассказывать. Главное, что существенно – что с той самой секунды горит этот огонь милосердия ко всем живым существам, огонь, который даже по служебной необходимости и то нельзя загасить целиком.

Я поглядел по сторонам. Панорама вокруг нас была поистине величественной. Мне вдруг показалось, что я вижу одну из самых древних картин на земле – огромная орда, остановившаяся на ночь в поле, жжет костры, и у каждого из них сидят воины, с жадной мечтой глядящие в огонь, в игре которого им чудится золото, скот и женщины из лежащих впереди земель. Вот только куда двигалась та орда, между костров которой шли мы с Юнгерном? И о чем могли мечтать люди, сидевшие у этих костров? Я повернулся к Юнгерну.

– Скажите, барон, а почему все сидят врозь и не ходят друг к другу в гости?

– А вы попробуйте сходите, – сказал Юнгерн.

До ближайшего костра было не больше пятидесяти шагов. Кажется, возле него грелось человек пять или шесть. Я вопросительно поглядел на Юнгерна.

– Сходите, – повторил он.

Пожав плечами, я пошел вперед. Ничего особенного или необычного я не ощущал. Я шагал, наверно, минуту или две, и вдруг понял, что за все это время совершенно не приблизился к яркой точке, к которой начинал свой путь. Я оглянулся. Юнгерн стоял у огня, в трех или четырех шагах сзади, и насмешливо смотрел на меня.

– Из того, что это место похоже на тот мир, который вы знаете, – сказал он, – вовсе не следует, что это он и есть.

Я заметил, что двух застывших фигур у огня уже нет – вместо них на земле остались только два темных продолговатых пятна.

– Пойдемте отсюда, – сказал Юнгерн, – в конце концов, мы хотели навестить моих ребят.

Я вцепился в его рукав, и мимо нас опять понеслись огни – скорость нашего движения была такой, что они растягивались в зигзаги и ломаные линии. Впрочем, я был почти уверен, что это какая-то иллюзия: ветра, неизбежного при такой скорости, на своем лице я не ощущал – словно, когда барон начинал двигаться, в движение приходили не мы, а мир вокруг нас. Я совершенно потерял ориентацию и не понимал, куда мы несемся. Иногда мы замирали на несколько секунд, и тогда мне удавалось рассмотреть сидящих возле ближайшего костра. Большей частью это были заросшие бородами мужики с винтовками, очень похожие друг на друга, – как только мы оказывались рядом, они валились на черную землю. Один раз, кажется, вместо винтовок у них в руках оказались копья, но наша остановка была слишком короткой, чтобы я мог сказать наверняка. Я понял, что мне напоминали наши перемещения, – именно такими сумасшедшими и необъяснимыми зигзагами движется в ночной тьме летучая мышь.

– Вы, надеюсь, понимаете, Петр, – загрохотал в моем ухе голос барона, – что мы с вами сейчас не в таком месте, где можно врать? Или даже быть не вполне честным?

– Понимаю, – сказал я, чувствуя, что от мелькания желто-белых полос и ломаных линий у меня начинает кружиться голова.

– Ответьте мне на один вопрос, – сказал барон. – Чего вы сильнее всего хотите в жизни?

– Я? – переспросил я и задумался.

Это был вопрос, на который трудно было ответить, не соврав. Я долго думал, что же мне сказать, и не мог остановиться ни на чем, как вдруг ответ пришел сам собой.

– Я хочу найти свою золотую удачу, – сказал я.

Барон громко захохотал.

– Отлично, – произнес он. – Но что это для вас такое – золотая удача?

– Золотая удача, – ответил я, – это когда особый взлет свободной мысли дает возможность увидеть красоту жизни. Я понятно выражаюсь?

– О да, – сказал барон. – Если бы все выражались так понятно и по существу. Как это вы пришли к такой отточенности формулировок?

– Это из моего сна, – ответил я, – точнее сказать, из моего кошмара. Эти странные слова я запомнил совершенно точно. Они были записаны в большой тетради из дома умалишенных, которую я листал в этом сне, – а листал я ее потому, что там должно было быть что-то очень важное обо мне.

– Да, – сказал барон, поворачивая вправо (при этом карусель огней вокруг нас совершила какое-то боковое сальто), – очень хорошо, что вы сами об этом заговорили. Вы здесь находитесь именно потому, что Чапаев просил меня объяснить вам одну вещь. Собственно, нельзя сказать, что он просил меня объяснить что-то особое, чего он не мог бы сказать сам. Он вам все уже сказал – последний раз по дороге сюда. Но вы до сих пор отчего-то думаете, что мир ваших снов менее реален, чем то пространство, где вы пьянствуете с Чапаевым в баньке.

– Вы правы, – сказал я.

Барон резко остановился, и сразу же замерла пляска огней вокруг. Я заметил, что огни костров приобрели какой-то тревожный красноватый оттенок.

– Но отчего вы так думаете? – спросил он.

– Да хотя бы оттого, что в конце концов я возвращаюсь в реальный мир, – сказал я. – Туда, где я, по вашему выражению, пьянствую с Чапаевым в баньке. Нет, на интеллектуальном уровне я хорошо понимаю, что вы хотите сказать. Больше того, я даже замечал, что в тот момент, когда кошмар снится, он настолько реален, что нет никакой возможности понять, что это всего лишь сон. Можно так же трогать предметы, щипать себя…

– Но тогда каким образом вы отличаете сон от бодрствования? – спросил барон.

– А таким, что когда я бодрствую, у меня есть четкое и недвусмысленное ощущение реальности происходящего. Вот как сейчас.

– А сейчас, значит, оно у вас есть? – спросил барон.

– В общем, да, – сказал я с некоторой растерянностью. – Хотя ситуация, надо признать, необычная.

– Чапаев попросил меня взять вас с собой, чтобы вы хоть раз оказались в месте, которое не имеет никакого отношения ни к вашим кошмарам о доме умалишенных, ни к вашим кошмарам о Чапаеве, – сказал барон. – Внимательно поглядите вокруг. В этом месте оба ваших навязчивых сна одинаково иллюзорны. Стоит мне бросить вас у костра одного, и вы поймете, о чем я говорю.

Барон замолчал, словно давая мне время прочувствовать эту жуткую перспективу. Я медленно оглядел черноту с бесчисленными точками недостижимых огней. Он был прав. Где были Чапаев и Анна? Где был зыбкий ночной мир с кафельными стенами и рассыпающимися в прах бюстами Аристотеля? Сейчас их не было нигде, и, больше того, я знал, точно знал, что нет никакого места, где они могли бы существовать, потому что я, именно я, стоявший рядом с этим непонятным человеком (да и человеком ли?), и был той возможностью, тем единственным способом, которым все эти психбольницы и гражданские войны приходили в мир. И то же самое относилось к этому мрачному лимбо, к его перепуганным обитателям и к его высокому суровому часовому – все они существовали только потому, что существовал я.