Читать интересную книгу Степан Разин (Книга 2) - Степан Злобин

– С челобитьем великим к тебе, государь! Смилуйся, ваше величество! – простонал Одоевский.

– Что тебе, Никита Иваныч?

– Слышал я, государь, ты потехой охотничьей тешишься по лесам? И то ведь – не вечно скорбеть о мертвых: в живых делах утешение человеков! Да поопасся бы, ваше величество, многие воры сидят в лесах. Молю, государь, за все государство: пасись!

– Не в подмосковных воры! Али в Сокольниках да в Измайловском казаки завелися?! Уж не в Коломенское ли ко мне вор Стенька подсыльщиков засылает?! – с насмешкой сказал царь.

– В Сокольниках да в Измайлове покуда не ловлено, государь великий. В Коломенску вотчину мы к тебе не допустим. А в Коломенском уезде – тоже не так-то далече – дворяне, ехавши к службе, были пограблены да побиты, а воры, бив, говорили: «Идти-де нам нынче не по Стеньку, а по ваших детей да жен, ваши вотчинки да поместья палить огнем».

– А где же те воры ныне?

– А воры те в Земском приказе пытаны у меня, государь, да не всех взяли в Земский приказ, не всех и в Разбойный: кой-то пытан, а кой-то гуляет, нож точит на жен и детей дворянских и еще, не дай бог на кого, и вымолвить страшно!.. А бежецкий дворянин Вельяминов сказывал: как ехали мимо Дмитрова через лес, то наехали засеку. Выходит из засеки мужичища. Бородища – во! До пупа. Глазищи – две плошки, кулачищи – в трехпудовую гирю...

– Государь, пора учинать! – подошел Долгорукий.

Царь обрадовался, что прерваны разговоры с Одоевским.

– Как же, Юрий Олексич! Пора ведь, пора! Мы и так припоздали! Пойдем, укажи к началу! – готовно откликнулся царь, уже на ходу кивнув Одоевскому.

Царь вышел к себе на балкон, сел на трон. Долгорукий стал по правую руку его, махнул платком.

Тотчас же смолкло гудение на башне, и по знаку Долгорукого грянули барабаны и трубы в ближнем лесу, откуда в тот же миг показалось шествие.

Во главе ополчения двигался окольничий князь Иван Андреевич Хованский с сыновьями Андреем и Василием.

Семейство князей Хованских торжественно выступало, разукрашенное в дорогие доспехи, со старинными перевязями для ножен, с самоцветными камнями в рукоятях сабель и кинжалов. Младший, Василий, нес в руках святыню рода, икону с изображением богородицы, выходящей из облаков. За семейством вели три пары коней под украшенными золотным шитьем бархатными и ковровыми чепраками. Уздечки сверкали камнями, над головами коней развевались пышные перья, на широких грудях были надеты драгоценные нагрудники, в гривы вплетены жемчужные нити.

«Хвастун!» – подумалось царю. – Тараруй [Тараруй, то есть пустой болтун, было прозвище Хованского при дворе царя] и есть тараруй!"

За княжеским семейством шли дворяне и дети боярские шереметьевского полка, за каждым из них холопы и слуги вели коней, украшенных сообразно богатству каждого дворянина, но видно было, что каждый из кожи лез, чтобы не отстать от прочих. Вооруженная дворянская челядь замыкала шествие...

Перед царским местом старик окольничий остановился, приблизился и доложил царю целый список дворян, которые вместе с ним пришли к службе.

– За отечество наше и за православную веру послужи, князь Иван Андреич! – сказал ему царь. – С богом в ратную службу.

– За тебя, государь, животы свои вместе со всем своим семенем не пожалеем! – ответил старик.

Шествие продолжалось. Уезд за уездом проходили дворяне, сверкая великолепием платья и боевых доспехов, несли знамена, вели в поводьях до самых копыт разукрашенных лошадей, шагали даточные люди [Даточные люди – сдаваемые своими господами, дворянами, в рекрутчину {Прим. стр. 211}], вооруженные пиками, рогатинами, рожнами, как в старину.

Самые знатные из дворян останавливались перед царем, чтобы доложить о своем полке, и снова все шло тою же чередой.

Вся боярская, княжеская, дворянская, помещичья Русь проходила тут, у подножья трона, готовая в ратные схватки с восставшей чернью, чтобы смять оружием голодные толпы мятежных рабов, показнить их заводчиков и вожаков самыми страшными казнями, посажать на железные колья, порезать их на куски, посдирать с живых кожу, а остальных плетьми и кнутами обратно загнать по своим деревенькам, чтобы не смели и вспомнить во веки веков про свою непокорность, про этот кровавый и дерзкий мятеж! Дворяне шли. И царь сидел тут над ними. Царь – их оборона и сила. Они – опора царя. В этом великом единстве – крепость державы. Безумец тот, кто помыслит иначе...

Царь покосился на иноземных послов. Ордын-Нащокин разговаривал с ними, что-то объясняя, указывая на проходивших дворян.

– Артамон, ты как-нибудь обиняком призвал бы ко мне Афанасия. Любопытен я ведать, как смотрят послы на дворянскую рать, – сказал царь.

Матвеев наклонился к уху царя, чтобы не кричать.

– Вечор, государь, я побывал в гостях в Иноземской слободе, у полковника Якова Свиннинга. Сказывают, не видано за морями такого богатства и красоты, а применяем, дескать, не к делу. Таким, дескать, войском владеть вашего величества дедам. Ныне дворянских войск уж нигде не держат, а где и остались, то лишь для почета. Главное ж войско – просто люд, рейтарским маниром в наймы наймуется, или из даточных всяких и вольных людей – солдатским маниром.

Но государь не любил, когда Артамон говорил о дворянах. Несмотря на свою привязанность к новому другу, которого считал самым умным из всех окружающих, царь в глубине души чувствовал ревность, когда Артамон начинал задевать старинное боярство, хотя и знал, что Хованские, Милославские и Голицыны больше всех ненавидят Матвеева, считая его выскочкой.

– Когда чернь мятется на государя и на своих богом данных господ, то нет силы иной, Артамон, какая бы сила ту чернь сокрушила. Дворяне за домы свои поднялись в ополчение, за добро свое, за вотчины и поместья свои! – сурово сказал царь. – В них ненависть к черни мятежной. Ни в ком ином сия ненависть не возгорится столь жарко и столь беспощадно, ни в ком! Одоевский сказывал, чернь уж по ближним уездам скопляться в ватажки стала. Может, в самой Москве, может, тут, посмотрети, и в сей толпе тоже народ на дворянскую рать, на моих заступников и подпору глядит, как на лютых врагов своих...

– Полно! Что ты, государь! – возразил Артамон.

– Не видал ты «солейного», Артамоша, «денежного» бунта не зрел. Ты в Польше был, ты не видел тех лиц, те очи, меня ненавидящие, с какими чернь прибежала в Коломенское и на самую паперть церковную влезла... А за что меня ненавидеть?! – шептал царь, хотя в это самое время какой-то дородный стольник с княжеским титулом вычитывал список дворян, идущих в его полку.

– Откуда ты взял, государь?! Да кто ж смертный грех примет на душу – ненавидеть тебя?! Даже Стенька, злодей и безбожник, на твое великое имя не покусился: бояр поносит, дворян, воевод казнить приказывает, а имени твоего не смеет коснуться!

– Не ведаешь ты, Артамон, какие смрадные речи в Земском приказе с пытки сказал намедни мужик...

– Опять Одоевский настращал тебя, государь! Уж я бы косого!.. – начал Матвеев и вдруг осекся: рядом с ним стоял князь Никита Иваныч...

На лице его было написано торжество.

– Вот вишь, государь, не зря я тебе сказал, что всяки «медведи» живут в подмосковных лесах: споймали на площади тут вчера человечка, а ныне под пыткою он признался, что он разинский вор, а пришел силы ратной в Москве проведать и на бояр недоброе дело умыслил... Вот те и медвежий ножик на поясе, государь! Поскачешь вот так на потеху, ан наместо медведя наткнешься на зверя еще медведя лютей. У тебя-то чинжальчик, а у него и пистоля!.. – шептал Одоевский в ухо царю.

– Оставь уж ты, Никита Иваныч, стращать меня, не робенок я, право! – сказал с досадою царь. Он нарочно поднес к глазам золотую зрительную трубку, чтобы показать Одоевскому, что занят и не хочет сейчас говорить.

Раскрасавцы кони, покрытые малиновым бархатом с золотным шитьем, проходили мимо. Впереди шел князь Данила Барятинский {Прим. стр. 213}. Одоевский отстал, отошел, но все еще в ушах у царя стоял зловещий шепоток боярина, и боязливо косящий глаз Одоевского словно маячил еще перед глазами...

Проходили последние назначенные к смотру в этот день ряды вооруженных людей, проносили последние знамена с изображениями святых. Иные из дворян несли на холщовых вышитых полотенцах тяжелые дедовские иконы в золотых, изукрашенных жемчугом и каменьями ризах, поднимая в поход и святых.

Царь встал со своего места и пошел к выходу. Толпа бояр и телохранителей устремилась за ним. У выхода замерли на карауле стрельцы с протазанами. Царь сошел со ступеней крыльца, но не сел в возок, а потребовал дать верховую лошадь. Матвеев бросился исполнять приказание. Толпа горожан, стоявших у входа в смотровую палату, при выходе государя повалилась на колени. И вдруг один из этой толпы, дородный, широкоплечий, вскочил и через головы всех прыжками пустился прямо к царю. «Бородища – во! До пупа!» – точно послышался в этот миг государю голос Одоевского.