вечно встревала так, как ни за что не осмелилась бы в присутствии отца, когда у меня были гости, она входила ко мне в комнату и рассказывала какую-нибудь невнятную историю о том, как правильно она поступила, о том, как кто-то похвалил ее за склонность к самопожертвованию, мать входила ко мне в комнату, и вот уже мать была тут главной. Главная идея была такая: я живу ради других. Она верила в величие того, кто жертвует, или заставляла себя в это верить. Мать смирилась, это совершенно очевидно, пожертвовала собственными желаниями, давно похоронила их, но они вылезали, принимая уродливые формы, выливаясь в приступы гнева, особенно когда я делала попытку воплотить собственные желания. Чтобы победить самоотречение и презрение к самому себе, надо обратить стыд в гнев, вот только объектом материнского гнева становилась я и мои попытки вырваться, и гнев, способный привести в движение ее мир, утрачивал силу.
Я никогда не говорила с ней открыто. Какой бы разговорчивой ни была каждая из нас, а друг с дружкой мы не разговаривали. Давным-давно я питала к ней некое родственное чувство, но оно, неискреннее, давно умерло. Она интересует меня такой, какой была в те времена, когда еще осознавала свою боль, это от той матери я пытаюсь избавиться, хотя дело это, вероятнее всего, неосуществимо. Мне нужно увидеть левое предплечье матери.
Первую попытку я, вероятно, сделала еще ребенком, но уже опоздала. Будучи взрослой, я пыталась два раза, не меньше, первый – спустя несколько месяцев после отъезда, я тогда написала длинное письмо, старалась объясниться со всей искренностью, на которую меня хватило. Но по полученному коротенькому ответу я поняла, что скандал, вызванный моим бегством, ранил ее сильнее, чем утрата меня, и поэтому мои мотивы ее не интересовали. Спустя некоторое время после отцовских похорон я опять попыталась. Рут прислала мне эсэмэску: мое отсутствие страшно, чуть не до смерти расстроило мать, и тогда я написала матери о том, какая тяжелая ситуация у меня сложилась – Марк серьезно болен, а Джону только пятнадцать, однако в письме я со всей осторожностью также намекнула, что жить с отцом, строгим и патриархальным, наверное, было непросто, ведь для него существовало лишь его желание, а в окружающих он вселял страх. В ответ на меня посыпались возражения. О таком супруге, как отец, любая женщина способна лишь мечтать, дай Бог каждому ребенку такого отца, мне следует благодарить отца за то, что он был именно таким, без изъянов, как я вообще смею скверно отзываться о нем, и к тому же это ужасное неуважение у мертвым. На самом деле нет ничего удивительного, что мать, которая ошибалась почти всегда, не вняла моим словам, и тем не менее это причинило мне боль. Я в очередной раз убедилась, что на горькую правду она старательно закрывает глаза. И я поняла, что мои попытки бессмысленны.
Неужели сейчас у меня вновь появилась надежда разговорить ее? Женщина далеко за восемьдесят уж точно не станет раскаиваться в принятых решениях и едва ли признается в своем раскаянии, скорее наоборот – она будет зубами и когтями защищать свой выбор. Мать наверняка заявит, будто неукоснительно исполнять волю отца, бездумно следовать его жизненным правилам и унаследованной системе норм было лучшим решением и для нее самой и особенно для ее дочерей. Скорее всего, мать давно уже перестала обдумывать прошлое и прислушиваться к себе. Carpe diem и все такое прочее.
Но я не желала соглашаться, воображала, что она всю жизнь чувствовала себя чужой для самой себя, но жаждала освободиться. И я решила, будто могу ей помочь?
Наивно, да.
Однако тогда, в церкви, мать плакала.
Говорят, старики впадают в детство, но, возможно, они лишь медленно бредут к нему, проходят весь путь назад? Значит, если мать доживет до девяноста – а она уж точно доживет, может, как раз сейчас она вернулась в тот день, когда спряталась в ванной и, взяв бритву, выпустила на волю свое дыхание?
Я встаю еще в темноте, растапливаю печку и камин, варю кофе и пью его, поесть не получается, по собственным следам я возвращаюсь в темноте к машине. Пока я еду в город, постепенно светает, солнце набирает силу. Сегодня воскресенье, четырнадцатое декабря, я надеюсь, мать пойдет в церковь.
Я останавливаю машину напротив дома номер двадцать два по улице Арне Брюнс гате, церковные колокола еще не звонили. Я глушу двигатель. Оделась я тепло, и все же меня пробирает холод, хотя на улице плюс два и солнце, я теряю бдительность, а может, мне просто все равно или это упрямство во мне говорит. Улица пустынна, но отчего же деревья так насторожились? Дом матери мирный и спокойный, но почему же он похож на крепость? Колокола звонят, но из подъезда никто не выходит, из-за угла выворачивает снегоуборочная машина, мне приходится проехать вперед и развернуться на следующем перекрестке, потом я паркуюсь на том же месте, но развернувшись в противоположную сторону, из подъезда никто не выходил, если я и отводила взгляд, то лишь на пару секунд, колокола умолкли, служба началась, но мать туда не пошла. Возможно, матери вообще нет дома, может, она уехала, может, мать решила отпраздновать Рождество на юге, сейчас, когда я так близко, мысль эта кажется дикой. Я глушу двигатель и выхожу из машины, перехожу улицу и останавливаюсь у матери под балконом, к счастью, в окнах ее квартиры горит свет, я, не скрываясь, стою посреди заснеженного газона и смотрю на ее окна, в этом нет ничего противозаконного, я наклоняюсь, зачерпываю пригоршню снега и леплю снежок, кидаю его, и он попадает в окно – по моим предположениям, это окно гостиной, там на подоконнике цветы в горшках и семисвечник, видимо, в преддверии Рождества. Я по-прежнему меткая, я жду, но ничего не происходит.
Я снова наклоняюсь, зачерпываю снега, леплю снежок, вскидываю руку, прицеливаюсь, бросаю и попадаю в цель, на этот раз удар сильнее, и кинула я резче, я жду, когда за цветами появится силуэт матери, я похожа на старомодного ухажера, возможно, моя избранница откроет окно и скажет «да». Никого не увидев, ничего не услышав, я наклоняюсь, зачерпываю снега, леплю плотный снежок, кидаю его и вижу за цветочными горшками чью-то тень, снежок ударяется в окно, стекло разбивается, я убегаю, я не этого хотела.
Рут написала, что за разбитое окно они заявили на меня в полицию, но мне полицейские