Или — или все-таки довериться ей, не даром же она спросила?..
Да ну, какое довериться!
Тут Тарик понял, что отведенное ему время истекло. Невидимые путы поддернули его вверх — теперь Тарик действительно почувствовал их, как впивающиеся в кожу веревки: плоть сопротивлялась гравитации.
Он оказался лицом к лицу с круглым экраном, на котором уже не было драконьей морды, только какой-то круговорот, мешанина красок, пятен, отблесков. И сопровождало все это не речь, а немелодичная какофония: то ли шипение, то ли гудение, то ли… Почему-то Тарик подумал о протоколах приема информации по этой новомодной радиосвязи — ну, чисто технической штуке, без всякой магии, ее лет десять назад всего открыли, и пока особо не придумали, как использовать, кроме как вспомогательный канал для военных — и… и все.
«Так вот что чувствует точечный код, когда его считывают магфоном», — пронеслось в голове у Тарика.
После этого ни одной толковой мысли у него не осталось.
Пятна, полосы и вспышки света стали вдруг разворачиваться в картины или, фрагменты знания, словно сон, который мелькает перед глазами слишком быстро. Тарик где-то слышал краем уха или читал краем глаза, что якобы во сне нельзя открыть незнакомую книгу или посмотреть незнакомый фильм; с ним это происходило периодически, хотя обычно повествование в этих книгах или фильмах вспоминалось после пробуждения довольно бессвязно.
Сейчас никакой бессвязности не было, наоборот, такая невыносимая четкость, что Тарик закричал бы, если бы мог кричать, или схватился бы за голову, если бы мог. Потому что самым невыносимым было вот что: четкость ускользала от внимания, как будто тебе громко читают технический текст на саарском по знакомой тебе теме, но при этом все слова — задом наперед. Или, наоборот, все слова знакомы и ты понимаешь их смысл, однако в понятные предложения они ни под каким видом не складываются. Ну, например: «Кумулятивные сели аистятся родного вечера золотыми чайниками»; причем оставалось ощущение, будто он знает, и что такое «кумулятивные сели», и почему они «аистятся», и при чем тут чайники, сделанные из золота — вот только не может толком вспомнить, но сейчас-сейчас, он только сосредоточиться…
Однако попытка сосредоточиться — или, скорее, намек на эту попытку — делала все еще хуже, потому что следом за условными «чайниками» в голову всплывало что-то еще из совсем другой области смысла, и разум пытался хвататься уже за это, найти связь, а связи там не было, а были какие-то очередные бессмысленные кумулятивные сели.
Школьник, которого усадили слушать инструкцию к зерноуборочному комбайну, заснет или сбежит, но Тарик не мог сделать ни того, ни другого. И все это еще происходило одновременно то ли с видениями, то ли представлениями, которые клубились в голове, словно облака, а потом взрывались фейерверками. Смутные ощущения гигантских масс, двигающихся в эластичной, словно резиновой среде; бесконечный жар и бесконечный холод, огромные просторы пустоты и непомерная теснота, сжимающая со всех сторон — все это обрушилось на Тарика последовательно и одновременно, в виде памяти или сна — и одновременно в виде единственной, не подлежащей сомнениям реальности.
А потом он, слава всем богам, духам, предкам и демонам, наконец-то вырубился.
…Тарик пришел в себя и понял, что летит. В смысле, движется по воздуху, по-прежнему спеленутый драконьей магией. Только теперь руки его были почему-то относительно свободны, да и ногами он мог пошевелить.
Голова раскалывалась на части, больше всего болели глаза — в смысле, веки. Так и саднили, как будто их пытались отрезать или оторвать. Если бы можно было позволить себе закрыть их и не видеть, как мимо плывут мраморные своды типичного туннеля Гнезда Есуа…
Видеть! Очки. Наконец-то Тарик может опустить их на лицо! Если, конечно, они не потерялись раньше или Есуа их не сорвала.
Очки оказались на месте, и, пристроив их на лице, Тарик наконец-то рассмотрел, как именно его удерживают в воздухе.
Оказалось, не кокон — то есть сейчас не кокон, что было раньше, он не видел — а что-то вроде циновки из густо переплетенных нитей магических каналов. Пожалуй, на них можно было даже сидеть. Эти нити брали начало откуда-то позади Тарика.
Тарик сел, чтобы развернуться… и тут же «циновка» под ним пропала, и он довольно болезненно ударился копчиком о мраморный пол.
— Пришел в себя? — спросила госпожа без малейшего сочувствия. — Значит, идти можешь.
Она, оказывается, прежде шагала позади этой платформы или циновки, теперь же остановилась. Все еще в человеческом облике, она выглядела теперь не лихорадочно-возбужденной, как прежде, а словно бы недовольной чем-то. Может быть, даже слегка… нет, не может быть. Тарик не знал, способна ли Есуа бояться. Но одно очевидно — она никогда не покажет страха даже намеком.
— Госпожа, — простонал Тарик, неуклюже собирая с пола онемевшее, чужое тело. — Зачем так⁈
— Затем, что ты единственный из этих идиотов, которые ко мне перебежали, кто способен более-менее быстро разбираться в новых для себя магических концепциях, — пожала плечами Есуа. — И не надо тут мне притворяться. Да ты сам за новое знание о природе мироздания отдал бы левую руку, если бы я тебя спросила!
— Не руку, — поправил Тарик бездумно, — ногу. Руки мне обе нужны.
Он осекся, но было поздно: Есуа расхохоталась.
Трудно описать чувства, которые охватили Тарика в этот момент. Тут и облегчение от того, что, как бы то ни было, все закончилось и он выжил — он почти рассмеялся вместе с Есуа от этого чувства. Тут и брезгливость, и ужас от того, что с ним чуть не случилось. И неожиданно острое сочувствие к Латону Вейкату, несмотря на такую же острую неприязнь к нему. И чувство собственного превосходства