– От острога гниду поведем пешим ходом на цепях…
Поморщившись при упоминании гниды, отец Логгин промолвил:
– На цепях – это замечательно.
– Дьяк зачитает указ…
– А в какой момент аз произнесу гневное обличение, так сказать, вверенным мне правом от лица Господа?..
– Опосля дьяка, – прервав витиеватую речь батюшки, пояснил воевода. – Надо же огласить народу судебное решение. Мол, предать огню…
– Понятно, понятно… Что ж, все логично, все замечательно… Аз уж на утренней службе коснулся вопроса казнения, полагаю, что и прочие духовные особы посвятили сегодняшнюю службу сему же…
– Еще б оне не посвятили! – ухмыльнулся Орефа Васильевич. – С Орефой Васильевичем шутки плохи. Всем попам веленность было объявить об казни на заутренях. Да и на торжище дьяк с утра оглашает… У меня, здесь, в Тотьме, с нашими разбойниками порядок такой: хоть живой, хоть мертвый, хоть елдой подопрись, но на казнь обязан явиться! Увидишь, отец Логгин, бабы не только чад, так и грудных младенцев притащат!
Известие о поимке тотемским воеводой Орефой Васильевичем разыскиваемого опасного государственного преступника Андрюшки Пономарева было, действительно, объявлено утром во всех храмах, церквах и часовнях Тотьмы. Особо ликовали тотьмичи, за прегрешения отлученные на различные сроки от посещения храмов, и тотьмички, не смевшие входить в святые стены из-за месячных кровей: те и другие стояли под окнами и дверями, либо за воротами, дабы не пропустить каких-либо событий городской жизни. Такое вящее дело, как казнение, само собой перечеркивало запрет на участие в духовной жизни земляков. И известие о необходимости явиться после полудня на Государев Луг было встречено грешниками особо радостно.
Наконец, когда способ казнения был выбран, Орефой Васильевичем на Государев луг был послан гонец, призванный известить древоделей о том, что понадобится не сруб и не плаха для четвертования, а помост для сожжения.
В полдень на Государев луг дружно пошагали тотьмичи. Был он наречен Государевым в честь визита Царя Ивана Грозного, в ходе которого на обширной раздольной пажити были возведены царские шатры. С того гостевания прошло уж почти сто лет, но в Песьих Деньгах до сих пор жила древняя старуха, самовидно зрившая из кустов, как грозной и светозарной молнией пролетела великолепная царская свита, как встала, взрыв землю, как вышел из тяжелой кареты червонного золота Государь, обвел грозным взором пажить и подданных ему жаворонков, пошевелил плечами и прошел к кустам, в которых и схоронилась бабка Домна, бывшая тогда черногузой девчонкой. Там Иван Васильевич могучим ударом всадил в землю роскошный посох и, подняв тяжелые одежды, вдарил в кусты светозарной сцой. Видение царской елды произвело на бабку столь неизгладимое впечатление, что она в тот же день растрезвонила об государевых удах по всей Тотьме, за что и была приговорена к отрезанию языка. Но сие случилось чуть позже, когда самовидица договорилась до того, что сообщила тотемским бабам, будто елда царская совсем не царских размеров, а так себе елда, меньше даже, чем у батюшки церкви Вознесения, отца Философа. Взволнованный таким сравнением не в пользу Государя, отец Философ ходатайствовал об вырывании поганого Домниного языка, что и было совершено через три дни. Надо сказать, что безъязыкую девку сразу охотно сосватали в кузнечный посад, и муж ея, дед Гурьян, до самой смерти молился за здравие Государя Ивана Васильевича, благодаря его елду за свою мирную жизнь без бабьего крика и болтовни. Но перед лишением языка, Домна сообщила тотемскому воеводе еще некоторые обстоятельства визита, ставшие ей известными из кустов. Так достоянием общественности стали слова Государя, чей сапог провалился в пышную кочку: «То – тьма!» Иван Васильевич, объезжавший сиверский край в поисках места для запасной столицы, имел в виду, что места сии чересчур далеки. Но воевода приказал величать город, носивший тогда имя Тодма, Тотьмой. Луг с той поры стал именоваться Государевым, и справлялись на ем праздники и важные мероприятия. Такие, как сегодняшнее казнение.
Ох, лют же стоял мороз! Тулупы тотьмичей, в клубах пара деловито шагавших на луг, от стужи глухо стучали, как орехи в торбе, рукавицы гремели железом, и страшно, как цепи разбойника, скрипели сапоги и валенки. Состоятельные горожане ехали верхом, были оне веселы и в предвкушении всевидного справедливого зрелища радостно приветствовали друг друга. Холопы же тащились хмуро, глядели все больше под ноги и зело горевали об казнении сподвижника Стеньки Разина, радевшего, как известно, об всеобщей воле. И все вместе, кто вслух, кто в сердце, известными словесами поминали мороз. «Здорово, Семеновна! Мороз-то стоит, что Федотова елда». «Ишь, пар валит, как из бабьей дыры». Жарко было лишь ребятишкам, глазенки которых горели любопытством. Тычки и окрики матерей не могли прервать беспорядочной беготни вприпрыжку юных тотьмичей. Отрочата всю дорогу смеялись, хватались за полы чужих тулупов, норовя повалиться в снег, и с ликованием теряли шапки. От предвкушения зрения казни чадам было жутко и радостно. Что как превратится разбойник в черта?! Что как разверзнется под ним Государев луг, открывая путь в котлы с серой?! Что как раздастся вой и стон?! А именно такие версии высказывались с вечера за печными закутами, где хоронились отрочата, слушая беседы родни после ужина. А сколько страшных басней было рассказано звонким детским шепотом на полатях!.. О, Господи! Спасибо тебе, что послал Ты юным своим чадам такое упоительное и зело воспитательное зрелище!
В середине шествия шла Феодосия, сопровождаемая толпой холопок. Мужчины ея семейства ехали верхами, Василиса с Матреной – в санях. С почетом, в новеньких резных санках, укрыв ноги медвежьей шкурой, алкалось ехать и Марии – когда еще случится возможность продемонстрировать землякам богатство и важное положение? Но удовольствие сговняла Феодосия. За ней нужен был присмотр! И, пыхтя от злости, Мария пошла со сродственницей пешим ходом. С того самого часа, как Матрена походя объявила в горнице Феодосии о казнении скомороха, Мария напрочь забыла не только имя «Истома», но и сам факт существования на Руси театральных представлений. О каком таком скоморохе-разбойнике речет вся Тотьма?! Ах, как жаль, что она, Мария, жена благолепная, сиднем сидит в дому, ждет-пожидает Путилушку и знать ничего не знает ни о каких скоморошьих позорах. Сперва, правда, была у нея мысль нарочно приняться расспрашивать Матрену об казнении и делать удивленное лицо, дабы изобразить полное неведение о событиях. Но по быстром размышлении, она решила не поминать лишний раз черта, дабы не оказался он за плечами и не подвел своей чертовской рожей Марию под монастырь. Все утро Мария деловито домовничала, не глядя никому, даже кошке, в глаза, словно опасаясь встретить испытующий взгляд и услышать вопрос, на который придется отвечать… И лишь особо тяжелая рука, обрушивавшаяся на спины холопок, да небывалая деловая активность могли бы дать знать, что Мария пребывает в тягости. Уж как она торопила время казнения, дабы вместе с подлым скоморохом сгорел синим пламенем и ея грех! Уж как наряжалась, давая понять, что сожжение любого разбойника для нея праздник! Из ворот Мария вышла вместе с Феодосией и с неудовольствием узрела, что придется ей тащиться пешим ходом, поелику поганая свояченица – ах как жаль, что волки ея не задрали! – идолом прошла мимо саней. Мария побоялась взглянуть Феодосии в лицо, опасаясь вызвать какой-нибудь внезапный припадок, но ежели бы взглянула, то узрела, что лицо ея было неподвижно, лишь странно подрагивали узорные брови. Отсутствие у Феодосии обычной живости было отнесено всем остальным семейством на недавний жар, и Василиса лишь махнула мужу рукой, когда дочь не села в сани, пошедши белыми своими ноженьками в нарядных сапожках. Мария потащилась рядом. Каменный вид сродственницы наводил Марию на некие подозрительные догадки, развить которые, впрочем, она не решилась даже в своем тайном мыслении.