Читать интересную книгу Тень каннибала - Андрей Воронин

Как-то раз, идя из магазина, она встретила Алексея Пятнова — того самого подростка, которого рвало во время памятного ужина у Козинцева. Увидев Анну Александровну, Пятый шарахнулся от нее как от зачумленной. Вид у него был бледный и измученный — вероятно, вкус съеденного в гостях у Ярослава Велемировича мяса все еще не давал ему покоя. Это пройдет, подумала Анна Александровна. Через недельку-другую парень оклемается и постарается забыть этот кошмар. Наверное, никто так и не потрудился сообщить ему, что там, на блюде, была все-таки не человечина, а обыкновенная свинина. Но он в этом и не нуждается. Он забудет и так, а если не забудет, то уже через месяц возведет свой ужас и позор в разряд высокой доблести: слышь, ты, урод, а ты человечину жрал? Не жрал? А я жрал. Вот и заткнись, сявка, а то и тебя с дерьмом сожру…

Пятому действительно никто не сказал о том, что он ел не человечину. Следователь, который его допрашивал, от великого ума решил, что если парень что-нибудь знает, то его легче будет расколоть, шантажируя якобы имевшим место каннибализмом. Полковник Сорокин ничего не знал об инициативе своего продвинутого в области подростковой психологии подчиненного, что спасло последнего от больших неприятностей. Впрочем, успеха этот хитрый тактический ход не принес: Пятый не смог добавить ничего нового к показаниям остальных участников той памятной вечеринки.

Лехе Пятнову было плохо. Его непрерывно мутило, словно, отведав угощения Козинцева, он принял медленно действующий яд. Вкус мяса не шел из памяти, в руке все время ощущалась скользкая от жира мозговая кость. Пятый при каждом удобном случае запирался в ванной и подолгу с остервенением чистил зубы и тер намыленные руки жесткой губкой. Это не помогало, поскольку грязь осела не на коже, а в мозгу.

Родители Пятого, которых все тот же чрезмерно старательный следователь подробно проинформировал о том, чему конкретно их сын посвящал часть своего свободного времени, пребывали в тихом шоке. Мать пробовала читать ему нотации, отец впервые за десять лет запоздало попытался взяться за ремень. Пятый наорал на них, употребив почти все бранные выражения, какие пришли ему на ум, и снова заперся в ванной.

Торгуя картинами на Измайловском вернисаже, он ухитрился за один день проторговаться чуть ли не на сотню долларов. Сосед-художник, узнав об этом, вздохнул и махнул рукой. «Забудь, — сказал он. — С кем не бывает. Я по глазам вижу, что не украл, а это, брат, самое главное. Что такое сто долларов в наше время? Тьфу, и растереть. Забудь».

Пятый был благодарен соседу за понимание, но лучше ему от этого не стало. Ну, разве что чуть-чуть.

С Пантюхиным он не встречался. Тюха сидел под домашним арестом, выбираясь из квартиры только в магазин и на допросы. Тюхина маман, узнав о случившемся, отделала свое чадо ручкой от швабры. Тюха не возражал: он был рад, что дело кончилось так, а не иначе. В тот памятный вечер по дороге домой он ненадолго остановился на углу, с усилием содрал с пальца словно приросший к коже тяжелый перстень с барельефом коровьего черепа и бросил его в сток ливневой канализации. Перстень глухо звякнул, ударившись о чугунные прутья решетки, и беззвучно канул в темноту. У Тюхи хватило ума самому рассказать все матери. Мать долго молча сидела на диване с таблеткой валидола под языком, комкая на груди застиранный халатик, а уже потом, немного придя в себя, взялась за швабру. Прикрывая руками голову, Тюха терпеливо дожидался конца экзекуции, думая о том, что было бы, если бы новость принес матери кто-то другой. Тогда, пожалуй, дело вряд ли обошлось бы валидолом…

Альберт Эммануилович Морозов, философ без определенных занятий и поэт в душе, очень скоро забыл о неприятном происшествии — вернее, не столько забыл, сколько творчески переработал поступившую информацию. В результате этой переработки события, факты и собственные ощущения Альберта Эммануиловича, как всегда, смешались в чудовищный, совершенно неудобоваримый коктейль, из которого несчастному следователю так и не удалось выудить ничего, кроме нескольких мрачных, одновременно корявых и гротескных, безнадежно далеких от реальности образов. Находясь под впечатлением своего общения с каннибалом, Альберт Эммануилович написал несколько стихотворений и отнес их в редакцию заводской многотиражки единственного печатного издания, в котором ему порой удавалось пристроить свои произведения. Происходило это исключительно из-за мягкого характера главного редактора, в свои сорок два года так и не научившегося посылать людей подальше открытым текстом.

На сей раз, однако, все вышло за привычные рамки. Пробежав глазами гордо поднесенные Морозовым рукописи, редактор сначала позеленел, потом покрылся неприятной голубизной, затем посинел, как удавленник, и наконец налился не слишком красивой, но все-таки более естественной багровой краской. Посидев так секунд десять, он вдруг грохнул кулаком по столу и тихо, в своей обычной интеллигентной манере спросил: «Да вы что, обалдели?!»

Это происшествие так сильно впечатлило Альберта Эммануиловича, что через два дня он, совершенно забыв о том, что дал подписку о невыезде, в спешном порядке убыл искать успокоения на остров Валаам. Узнав о его отъезде, следователь хотел было снарядить за ним погоню, но полковник Сорокин, переговорив предварительно с Илларионом Забродовым и ознакомившись со стихами, которые Альберт Эммануилович оставил в редакции многотиражки, отсоветовал ему это делать.

Лектор общества российско-бельгийской дружбы Игорь Владимирович Запольский на допросах разводил руками и качал головой с крайне растерянным и даже обиженным видом. «Я хотел понять, — говорил он следователю, существует ли на самом деле так называемая магия или все это сплошной обман и шарлатанство». — «Ну и как, — спросил присутствовавший при допросе свидетеля полковник Сорокин, — поняли?» — «Признаться, не совсем, — ответил Запольский, он же ЯХП. — Не успел, признаться. Господина Козинцева слишком быстро арестовали».

Сорокин рассматривал ЯХП как одного из наиболее вероятных кандидатов на роль маньяка-каннибала. Он был физически крепок, проживал здесь же, в микрорайоне, и при этом не то на самом деле являлся, не то умело прикидывался самодовольным идиотом с высшим образованием. Семьи у Запольского не было, зато у него, увы, было железное алиби: в ночь последнего убийства он был в гостях на противоположном конце Москвы. Вечеринка затянулась допоздна, и хозяева оставили Игоря Владимировича ночевать, аргументировав это тем, что дома его никто не ждет и что нечего посреди ночи тащиться через всю Москву на свидание с совершенно пустой квартирой. Кроме того, друзья Игоря Владимировича были наслышаны о каннибале и волновались за ЯХП. Люди Сорокина посетили их трижды, различными способами проверяя это алиби на прочность, пока друзья Запольского, наконец, не задали вполне резонный вопрос: «Вы что, в чем-то его подозреваете?» В ответ оставалось только махнуть рукой: алиби Запольского было действительно железным.

Припыленный очкарик Морозов тоже был ни при чем: в день последнего убийства его вообще не — было в городе. В поисках вдохновения он путешествовал по Москве-реке на теплоходе. Разосланные Сорокиным сотрудники нашли не меньше десятка пассажиров того самого теплохода, и все они подтвердили алиби Морозова: неугомонный Альберт Эммануилович основательно подпортил своим попутчикам впечатление от прогулки, завладев мегафоном и устроив поэтические чтения на прогулочной палубе.

Сорокадвухлетняя Вероника Васильевна Савченко, та самая крупнокалиберная дамочка, что покинула сборище на квартире Козинцева, отказавшись пожертвовать свою кровь какому-то деревянному болвану, как удалось выяснить, тоже была одинока. Предположения Пятого, Тюхи, а заодно и Иллариона Забродова относительно причин, которые привели Веронику Васильевну в квартиру Козинцева, оказались верны: Вероника Васильевна искала спутника жизни, прибегая в этом деле ко всем мыслимым и немыслимым способам. Подтвержденного свидетелями алиби у нее не было, но Илларион Забродов утверждал, что в тот вечер она явилась на сеанс с пустыми руками, даже без сумочки, а значит, подбросить в холодильник ничего не могла. «А на теле?» — спросил полковник Сорокин. «Что — на теле?» — не понял его Забродов. «На теле она не могла пронести в дом эту штуковину?» — «Ты ее когда-нибудь видел? — ответил Илларион. — Если она попытается спрятать под своим платьем спичку или, скажем, банкноту, то всякий, у кого есть глаза, с первого взгляда скажет: вот идет дама, у которой под платьем лежит спичка. Или банкнота. И потом, какой из нее людоед? Я могу допустить, что она расправлялась с молодыми девушками из ревности, — сама-то она, конечно, не красавица. Но участковый! Как она с ним справилась, ты можешь мне сказать?» — «Электрошокер», — коротко напомнил Сорокин, но тут же безнадежно махнул рукой: абсурдность подобного предположения была очевидной.