- Колокольцева жива? - спрашиваю сквозь мокрый от крови платок.
- В сорочке родилась твоя Колокольцева.
Мне помогают выбраться из кабины. Стою, ищу глазами Тоню.
Десантники показывают:
- Вон там она, у санитарной машины.
- Бывает, и девкам кусты на пользу, гы-гы-гы...
С меня сваливается тяжесть.
Майданов разглядывает поломанное крыло и начисто срезанное шасси. Винт, к удивлению, цел, остановился горизонтально, как по заказу. Корж подозрительно щурится на него, мол, как это так? Я уже пришел в себя, докладываю Майданову о чепе, он машет рукой.
- Видел в бинокль, как открыла парашют на крыле.
- Я больше ничего не мог...
Лицо Майданова на секунду светлеет, острые скулы сглаживаются. Встряхивает меня за плечо, говорит о незнакомой мне до сих пор проникновенностью;
- Молодец, сделал все правильно. Ну, а что ты не смог - тебе простится... Корж! - кричит Майданов, хотя тот рядом продолжает глубокомысленно созерцать оторванную ногу шасси. Поднимает голову, жует губами. - Доложите состояние!
- Чье, товарищ командир?
- Ваше известно мне и без доклада...
- А-а... Вы насчет этой штуки... - кивает на самолет. - За подержанный гроб вполне сойдет...
- Точнее! - приказывает Майданов.
- Составлю для ПАРМа дефектную ведомость...
- О ПАРМе забудьте, сегодня ночью он эвакуируется. Ремонтируйте сами.
- Вот это тили-бом-бом! - присвистнул Корж, но на него никто внимания не обратил, все глаза поднялись к небу. На высоте, где еще гуляет солнце, протянулся розовый шнурок - инверсионный след, оставленный невидимым «Юнкерсом» то ли «дорнье». Лиловые кучки кудрявых разрывов зенитных снарядов остаются от него в стороне. Немцы наступают. Тоня лежит в санчасти. Я сижу у разбитого корыта, то бишь самолета.
Навестил Тоню вечером, В небольшой палате тихо и душно. Три кровати пустуют, возле четвертой на тумбочке тускло светит лампа. Окна занавешены одеялами
- светомаскировка. Тоня услышала мои шаги, шевельнулась. Лицо и руки забинтованы, видны лишь глаза: испуганные, страдающие. Сажусь на табурет рядом с ее койкой, опрашиваю, как самочувствие. Не отвечает. В уголках ее глаз закипают слезы, дыхание порывистей, чаще, сквозь бинты доносится глухо;
- Ты... ты пришел...
- Вот немного абрикосов принес, ребята передали.
- Я чуть не погубила тебя, прости...
- Ешь и не говори глупостей.
- Боже мой, что теперь скажут обо мне товарищи! Ведь могут подумать, умышленно причинила себе травму, чтоб не идти на задание. Но я ж не хотела, клянусь! Сама не знаю, как получилось.
- Ну, что за чепуха лезет человеку в голову? Как не стыдно! Ты очень плохо думаешь о своих товарищах. Завтра-послезавтра встанешь и навоюешься по горло. А сейчас жми на абрикосы и не переживай понапрасну.
- Я знаю, мы никогда больше не увидимся.
- Это почему же?
Глаза Тони туманятся. Она берет мою руку, прижимает к глазам. Я успокаиваю ее, а у самого в груди тягуче больно и безнадежно.
- Радости не будет, - роняет Тоня тихо. - Судьба вынесла нам резолюцию воевать и умирать. Значит, так и будет...
...Ночью в фашистский тыл улетели три группы парашютистов,
Минувшей ночью доносился отдаленный, хорошо знакомый гул канонады, сегодня стрельба гораздо громче, отчетливей. Слышны глухие взрывы, впечатление такое, словно кто-то упорно долбит деревянную стену кувалдой.
Мы с Коржом работаем наперегонки, спешим закончить ремонт самолета. Приходится делать все своими руками, чуть ли не с колена. Долго возились с вывороченными стойками шасси. Правая уже на месте, слава богу. Внезапно вызов к командиру. Группа срочно эвакуируется, а мы с Коржом остаемся. Веселенькая новость! Нас покидают с жестким приказом: закончить ремонт шасси и улетать. Если же до прихода врага не успеем, самолет сжечь, а самим пробираться попутными средствами до Новочеркасска, где должна дислоцироваться группа.
Часа два спустя машины, груженные парашютами и другим имуществом, покидают Острую Могилу. На одной из них уезжает Тоня. Пошел попрощаться, за мной увязался Корж. Майданов увидел нас, спрашивает: «Почему разгуливаете?» Так и так, говорим.
- Нечего прощаться, не навек расстаемся. Заканчивайте ремонт и догоняйте.
Корж затоптался на месте, пожевал губами, съежился.
- Чего мнетесь? - уставился на него Майданов.
- Нельзя ли умыкнуть кусок списанного парашюта для хозяйственных нужд?
- Для каких это хозяйственных?
- Ну, женке на пеленки...
- Разве вы женились?
- Я не-е-е... Я не женюсь никогда.
- Вот как?
- А зачем? Чтобы плодить себе подобных?
- Ну, ежели себе подобных, то действительно незачем... - ухмыляется Майданов. - А насчет хозяйственных нужд надо было мышковать раньше, все уже упаковано в машинах.
Корж меланхолически вздыхает.
...Левая стойка шасси доводит нас до умопомрачения. Не держат хомуты в местах слома, хоть караул кричи! Нужна сварка: электро или газовая - любая, иначе все наши труды напрасны. Но где ее найти? Корж обшарил весь аэродром - пусто. Может, порыскать в городе, на заводах? Другого выхода нет, надо топать в Ворошиловград.
Но грохот рвущихся бомб, сброшенных на город, подстегивает нас.
- Не вернусь - поминай сухарями, - хмыкает Корж, вытирает ветошью руки, взваливает на плечо стойку.
- Не задерживайся там, - предупреждаю.
- К полуночи вернусь. Если удастся...
- Да, кстати, вещички собрал?
- Давно привязаны в фюзеляже под капотом.
- Гм... Предусмотрительный, однако...
- Предусмотреть все - это значит победить наполовину.
Корж удаляется, а я принимаюсь заправлять бак горючим. Наливаю из бочки в ведро, влезаю по стремянке к горловине, опорожняю и опять - к бочке. Заправка полная. Чем бы еще заняться? Схожу, пожалуй, за собственными манатками, пусть будут под рукой.
В помещении штаба, в парашютном классе, в жилых комнатах пустота. Под ногами мусор, тряпки, порожние бутылки, оцинкованные коробки для патронов ППД. В комнате радисток дверь заперта, ручка привязана чулком к гвоздю в стояке. Отвязываю, вхожу. Койки без матрацев, но на полу ни соринки, все убрано, чисто.
Над крышей здания проносятся самолеты. Выглядываю в окно - фашистские, как прошлым летом разгуливают. Надо убираться из дома, пока какой-нибудь не фуганул бомбу. Больно уж цель приметная: колонны, балконы... Как нашим-то удается эвакуироваться под бомбами? Кидаю за плечо вещевой мешок, выхожу из помещения, подпираю дверь обломком доски. Где-то в городе назойливо воет сирена, из-за бугра поднимаются серые паруса дыма. Сумерки быстро густеют, скоро совсем стемнеет. Стена ангара еще не остыла от дневного жара, притулился спиной, сижу, смотрю как догорает заря. Слева над городом зарево раздувается, подсвечивает багровыми сполохами тучи дыма.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});