Читать интересную книгу Никто не любит Крокодила - Анатолий Голубев

Это был черный день Жаки. Мало того что вчера из него не получилось Талейрана, из него сегодня получался плохой механик: на первом же подъеме у Роже сломалась машина. Именно машина, а не какая-то ее часть. Странно потянуло заднее колесо, и начали хандрить тормоза. Роже перетрусил и благодарил бога, что почувствовал неполадки тормозов до того, как пришли в большие горы. Ему подали чужую машину. Она была не по росту маленькой, и Роже сидел скособочившись, безнадежно пытаясь устроить на нее свое длинное, нескладное тело. Быстро начал уставать. Никак не удавалось наладить работу ног. Он начал отваливать в хвост «поезда». Прозевал серьезный отрыв и теперь шел в трехстах-четырехстах метрах во второй группе. Впереди — дюжина гонщиков, достаточно сильных, чтобы при желании развить успех и помахать белой ручкой остальным.

С Роже идет всякая мелкота. Пожалуй, со времени первого старта он не видел перед собой таких странных номеров. Впрочем, его спасение не в их мастерстве, а в их широких спинах, отсидевшись за которыми хотя бы полчасика и сменив машину, он покажет всем этим недоучкам, что такое Роже Дюваллон.

Прямо за собой Роже слышит урчание комиссарской машины. Натужный рев мотора невольно наводит на тревожную мысль о том, что будет, если он не достанет уходящих. Те, словно специально объединившись против лидера, вымещают свою злобу сладострастно, по-садистски. Бессилие сильного — самое лакомое блюдо для слабых. Они мстят за славу Роже, за его удачливость, его талант, за его богатство и независимость. Это их час, а не его. Он машет рукой Оскару. Тот подъезжает, весь зеленый от злости. — Что с моей машиной?

— Будет готова через…— Оскар оборачивается к Жаки, но тот сам кричит из глубины кабины. — Через десять минут!

Роже в ярости трясет головой.

— За это время можно сделать новый велосипед! — Все будет, все будет,-успокаивает Оскар.

— Прижмитесь ближе и прикройте от ветра — может, мне удастся переползти вперед.

— Но рядом судьи, — в растерянности говорит Оскар и испуганно смотрит в зеркало заднего вида, словно проверяя, не слышит ли комиссар их разговора.

Ивc слышит, но только вежливо улыбается. Он понимает, что это крик отчаяния загнанного животного, не способного избежать опасности, полагаясь только на собственные силы. Но комиссар тоже человек, и он говорит сквозь усилитель:

«Оскар, проходите вперед! Роже, не следует этого делать. Вы понимаете, почему не следует это делать!»

Он повторяет это многозначительно, намекая на представителя международного жюри — англичанина, сидящего в его машине. Англичанин сидит невозмутимо и в то же время напряженно на своем заднем сиденье и смотрит, как корчится в судорогах, словно на инквизиторском костре, лучший гонщик Франции.

«Врешь, старина, ты ведь никогда бы не простил себе такой слабости — не наказать подлость! Конечно, это подлость — униженно тянуться за машиной. Будь что будет! Надо терпеть. Сменят машину — и тогда посмотрим. Ты прав, старина комиссар! Все врут, что судьи беспристрастны. Этот англичанин, по крайней мере, вдвое горячей желает победы своему земляку, чем мне, именитому и удачливому французу!»

Роже делает рывок, превозмогая боль и усталость. Он почти достает отрыв. Метров сорок и не больше разделяет их. Еще одно усилие, и он зацепится за колесо последнего гонщика. И это все… Это отдых. Это возможность бороться дальше, что бы там его ни ждало. Но у него не хватает сил. Самой малости. Он вновь отлетает назад, И вновь повторяет атаку. Но так же безуспешно. И вот уже нет больше никакой надежды достать группу. Он не только это понимает теперь. Он смиряется с этой мыслью. И это самое страшное…

Когда наконец с помощью совершенно растерянного Макаки он снова сел на любимую машину, ему пришлось уже догонять и вторую группу. На это ушли остатки сил. Роже не думал что-то получить, он даже не думал о том, чтобы что-то не потерять, он думал, как бы не потерять все.

Перспектива казалась такой мрачной, что он вновь стал подумывать о сердце. У него было самое настоящее маниакальное представление о своем больном сердце. Когда он только начинал карьеру, это чувство росло вместе с его мастерством. Он жаловался на боли в сердце перед каждым стартом, перед каждой гонкой, в которой потом одерживал победы. Он жаловался товарищам по команде на боли в сердце во время долгого крутого подъема и сам удивлялся, когда уходил вперед. Жаловаться стало для него своеобразным допингом. Во время «Тур Ломбардии» он ушел вперед вместе с двадцатью другими гонщиками. И вдруг на минуту с четвертью остановился у обочины, схватившись рукой за сердце. И не двинулся, пока ему не показалось, что оно бьется нормально. Но затем бог покарал его. Он прокололся и взял колесо с машины, которая не была официальной «техничкой». Потом опять прокололся и сделал то же самое. За что был наказан — снят с гонки. Роже уселся тогда в машину весь в слезах, хотя, конечно, каждый понимал, что такой опытный гонщик, как Роже Дюваллон, не мог дважды взять помощь с чужой машины случайно. Он плакался долго. Может быть, и громкой кличкой Крокодил был обязан именно этому качеству своего характера. Он слишком явно лил слезы, которые оказывались крокодиловыми. Роже лез вперед и выигрывал.

Но потом Роже пришел к тому рубежу — и история с врачом-аферистом сыграла здесь свою роль, — когда ныть стало просто смешным. И никто, только Цинцы, — и она интересно рассказала об этом в их общей книге, — не могла оценить то мужество, которое он проявил, сражаясь со своей плаксивостью. Сколько нервных сил отнимала у него борьба с самим собой! Со стоном твердил: «Ерунда, ерунда, у тебя самое здоровое сердце в мире!» И заставил себя на годы забыть о маниакальном страхе. Это был его внутренний подвиг, может быть даже больший из тех, что он совершил на дорогах. Слабость ушла, а кличка Крокодил осталась. И никто потом долгие годы не связывал ее с крокодиловыми слезами. Скорее о пасти с десятками острых зубов напоминала эта кличка. И если сейчас, как утопающий за соломинку, хватался он за объяснение, что это подводит сердце, дело плохо.

Роже был слишком интеллектуален, слишком тонок в своем психологическом настрое. И с годами это стало превращаться в новую беду. Вместо того чтобы лезть вперед, интеллектуал начинает вдруг размышлять о различии между формой и самочувствием.

«Самочувствие, — рассуждал Роже, — это когда возвращаешься с прогулки бодрым и ощущаешь себя хорошо налаженной машиной. Форма — это не только физическое состояние, но и душевное. Скорее комбинации всех лучших качеств в их высшей степени. Даже более сильные гонщики, чем я, сгорали глупо и бесповоротно, потому что каждый раз шли на пределе своих возможностей…»

Перед вторым подъемом группа лидеров хоть и не развалилась, но заметно растянулась. Канадец под номером 86 шел на подъем первым и слишком резво. Он выиграл приз, но измаял себя настолько, что уже плелся по дороге. Скоро его зигзаги стали пугающими. Из подошедшей амбулатории спросили, может ли он идти дальше. Его следовало снять с гонки. Парень это понимал. И понимание безнадежности своего положения, когда он только что был на пороге триумфа, прибавило ему силы. Но ненадолго. На повороте во время спуска, что случается очень редко, он упал, ударился головой о камень, залив кровью все узкое горное шоссе. Пришлось остановить отрыв, чтобы навести на дороге порядок и оказать помощь канадцу.

Роже во главе второго эшелона подскочил к спуску, когда, растащив пробку из автомашин и погрузив канадца в амбулаторию, наконец разрешили двигаться. «Поезд» сомкнулся и понесся вперед, передавая из уст в уста новости о падении, одна страшней другой. Но никто из продолжавших гонку даже не представлял себе, что ровно через час канадец скончается в ближайшем госпитале, так и не придя в сознание.

Теперь, когда они были вместе, Роже мог подумать спокойно, как случилось, что он прозевал отрыв. Конечно, виноват Макака — он по ошибке не поставил на крышу «технички» именно его запасную машину. Только ли Макака виноват? Если быть честным — нет.

«Я сидел слишком далеко сзади когда начался отрыв. Они атаковали, а я прикидывал, кто на оставшихся этапах сможет отыграть у меня почти шесть с половиной минут. Но пока я думал об этом, они ушли еще раз, и догонять было поздно. Помог случай… Это уже странно, когда такому несчастливцу, как я, начинает улыбаться фортуна.

А ведь могло обойтись без фортуны, будь под боком Том. Он делал все: вел, атаковал, блокировал. Он одно время был для меня чем-то средним между рабочей лошадью и ангелом-хранителем. Боже, какое это было время! — подумал Роже с внезапным приступом тоски. — Мы были тогда молоды, веселы и беззаботны. Груз славы не давил на тебя, и ты никому ничего не был должен!»

Сильный порывистый ветер, встретивший «поезд» по выходе из лесного массива, окончательно охладил горячие головы. Только редкий, глупый молокосос в запале вырывался метров на сто, с тем чтобы, не выдержав борьбы с ветром, откатиться за спины соперников.