— Како се има Tsoja девоjка [126]? Хе-хе! — смеется поручик.
— Добро, добро, здраво [127]… ихе… хи-хи! — тоже развеселился спрошенный, а за ним заржал и весь строй.
— Покажи писмо [128] — свидетельство о браке!
Смех обрывается, словно его бритвой отрезало.
Лицо погонщика вытягивается, как длинная еловая шишка.
Гробовая тишина.
— Документ показывай!
Коровчук молчит, лишь губы его шевелятся, будто читают молитву: «Смилуйся, о господи боже… на небеси… Майко…».
— Ну, что? Документ покажи! Документ, заверенный в суде!
Солдат мнется и мямлит:
— Господин ляйтнант… нету его у меня… я не знаю…
— Как нет?
— Нету его у меня, госпоне… молим…
— Ты женился?
— Нет, госпоне…
— Почему же ты не женился?
— Так…
— Как это «так»?
— Покорно… э-эх!
— В чем дело, — удивляется поручик, — ты получил отпуск, чтобы жениться?
— Получил! — подтверждает Коровчук.
— Почему же ты не женился?
— Молим… — тихо говорит солдат, — умерла она…
— Вот как! Умерла! Ага! Вахмистр, запишите его! В другой раз не будет обманывать военные власти!
— А ты, Мартин Петричевич, женился?
— Нет…
— Как так?
— Тешко [129], господин ляйтнант… Тешко!
— Тешко? А почему ты не женился, раз получил отпуск, чтобы вступить сигурно в законный брак?
Молодой парень, смахивающий на цыгана, котельщик, ворчит что‑то в отвислые татарские усы.
— Что он говорит? — спрашивает поручик вахмистра.
— Осмелюсь доложить, он говорит, что не мог жениться, потому как та баба из деревни уехала невесть куда…
— Ага, невесть! Я тебя проучу… Записать!
— Василе Брентанович, ты женился?
— Бе-бе-е-э-э!
— Э-э-э — знаю уж — нет… А почему нет, а?
— Э-э — корова лягнула, больна девоjка…
— Лягнула? Записать всех мошенников! Обманули! Наврали!
— Ты видел когда‑нибудь столько продувного сброда разом? — спрашивает поручик.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, такого сброда я за всю жизнь разом не видел! — отдает честь вахмистр и звякает шпорами.
— Юрко Варычевич, ты всегда был порядочным человеком, ты старый и разумный солдат… Ты‑то хоть, женился? — подходит офицер к малорослому солдату с повязанной пестрым женским платком головой.
— Так точно! — с готовностью отвечает солдат.
— Покажи свидетельство о браке!
Варычевич расстегивает засаленный пастушеский кожух, роется за пазухой. Потом долго ищет по всем карманам.
Поручик нетерпеливо щелкает хлыстом по голенищу.
— Ну вот, — говорит он, успокоившись, и разворачивает пожелтевшую бумагу, — хоть один порядочный человек нашелся. Браво, браво, мой милый, — похлопывает он солдата по плечу, — все в порядке!
Брачное свидетельство написано кириллицей, и поручик передает его вахмистру.
— Осмелюсь доложить, господин поручик, — козыряет вахмистр, — Юрко Варычевич женат уже пятнадцать лет…
Офицер багровеет.
— А эти — эти двое‑тоже мошенники?!. А?!. Вы женились?…
— Нет, господин! — отвечают те в один голос.
— Рота, разойдись! Разогнать этот мерзкий сброд! Солдаты расходятся.
Некоторые бегут, как наперегонки.
Скалистая площадка перед палатками опустела.
Порывистый горный ветер швыряет в разные стороны кустики чертополоха…
Лишь сержант Штейнбах долго еще стоит задумавшись.
Потом поворачивается, презрительно сплевывает, машет рукой и медленно уходит.
Баталии
Хуже нет, господа, в армии иметь дело с женщинами.
Хоть лопни, к военному порядку их не приучишь.
Сперва пробуешь по-хорошему: Марженка, Жанночка — сюда, Тоничка — туда, улыбаешься, потреплешь за подбородок, шуточку отпустишь, а толку никакого.
Скажешь слово — в ответ двадцать, станешь кричать — они еще громче, ты им про одно, а они совсем про другое, да так ловко дело повернут, что только и глядишь, как бы самому убраться подобру-поздорову.
Господа! Женщины в армии — это крест тяжкий для любого начальника!
* * *
В госпитале должна быть полнейшая тишина.
Ну, а они целый день поют.
И как раз когда господин штабарцт [130] спит после обеда… Объяснять им это бесполезно, а сделаешь замечание, еще и огрызаются.
Да если бы они хоть что‑нибудь смыслили в том, что такое воинская дисциплина!
Придут вдесятером, друг дружку перебивают, и кричи не кричи‑толку мало, знай себе трещат как сороки: та-та-та, та-та-та…
Эх, черт возьми! Ну и работа!
И хоть бы слово путное сказали! Трещат все разом, каждая про свое, вроде как сама с собой — о половых тряпках, о хахалях, о пациентах, о кухне, о стоптанных каблуках — мелют все подряд, понять, что к чему, невозможно. Говорить о деле не хотят, а то забудут, зачем их вызвали, все перепутают, а ежели заметят, что ты, официальное лицо, военный начальник, теряешься, засмеют или же переругаются между собой, да так, что вот-вот вцепятся друг дружке в волосы, — угрожают, ябедничают, подстрекают, сплетни распустят — черт знает что! Крест тяжкий с этим бабьем!
Поймаешь греховодницу с поличным — выкручивается ужом, осрамит тебя перед солдатами, а то и перед самим паном капитаном, и что больше всего злит — она руками размахивает, а ты, фельдфебель, должен стоять навытяжку и бровью не повести.
Накажут ее — плачет, рыдает, воздевает руки к небу и даже на колени станет перед паном капитаном…
Вот чертово отродье!
Вина доказана, взыскание занесено в книгу.
Все, с делом покончено.
Но не для Лойзочки.
Она бежит к пану капитану в город, скажем — к его супруге на квартиру, а то вызовет ее посреди сеанса из кино. Ей ведь все равно… Плачет, причитает, заклинает святой девой.
Нет, господа! Женщина к дисциплине до смерти не привыкнет.
* * *
— Жофка, как вы осмелились утверждать, что отец нашего лейтенанта служил кастеляном в замке, а его супруга будто бы продавала в Праге апельсины, три штуки на пятерку?
— Святой боже… пан капитан! Разве ж я что говорила? Помилуй бог… Какая же шлюха на меня донесла?
— Неважно. Вы говорили или нет?
— Пан капитан, если говорить святую правду, ничего такого я не сказала, клянусь, вот чтоб мне провалиться на этом месте! Ну, надо же! Да чтобы я… Такое оскорбление?!
— Это не оскорбление, а клевета!
— Ничего я не говорила, надоело мне все это! Меня, пан капитан, преследует старшая медсестра… Ну, раз так, тогда я все расскажу, всю правду, как есть… Пан капитан! Старшая медсестра отсылает домой посылки с пирогами, из кухни берет, без проверки на почте, а недавно ночью у нее…
— Хватит! Вы распускали сплетни про пана лейтенанта или нет?
— Ничего я не говорила!
— Говорили!
— Я даже… пан капитан… не знаю, что такое косталян!
— Отпираетесь? Ну ладно, свидетели вас уличат…
— Я только слышала…
— Ага! Наконец‑то проговорились. Итак?…!..!..!
— Не ревите у меня в канцелярии! Отправляйтесь в коридор! Ну-ну-ну! Как только с вами можно будет говорить, приходите, продолжим. Шагайте, шагайте отсюда!
* * *
— Ну, что, Лойзочка? Уже выплакались?
— Да-а-а!
— Как же было на самом деле?
— Пан капитан, ничего я не говорила…
— Верю. Расскажите только, что вы слышали…
— Это Нанда из пятнадцатой, она и сказала Финдейске новость в подвале, а потом вдруг девки в прачечной стали рассказывать, что какой‑то косталян… я, право же, не знаю… охотно берет мелочь от туристов… А пани Елиманкова сказала мне, будто в городе говорили, что у них дома подсвечники из замка!
— А вы стали разносить эти сплетни?…
— О боже! Пан капитан… я не разносила…
— Хорошо, Лойзочка, это мы увидим!
— Пан капитан! Божка, моя самая верная подруга, ждет меня за дверью и может подтвердить, что про это я сказала только ей…
— Ну вот! Это я и хотел знать!.. Вы жаловались Божке, что такой-сякой пан лейтенант, у которого отец кастелян, а мать продавала апельсины, по три на пятерку, вес обругал, поскольку вы у него не убирали и пререкались с ним… Так вот, эта Божка, ваша самая верная подруга, которая, как вы говорите, сплетен не разносит, пошла прямо к пану лейтенанту и все ему выложила.
— Пресвятая богородица!
— Отец пана лейтенанта — директор городского училища, а жена его — дочь почтенного учителя… Понятно?
— Ага! Так во-о-от оно что! Теперь я знаю, почему Божка в последние дни так переменилась, теперь мне ясно, кто ее на это подбил. Это дело рук косоглазой турчанки, зубного техника. По-чешски двух слов связать не может, а каждый день с Божкой до полуночи лясы точат, кофе варят электрическим нагревателем, а между прочим, это запрещено!