Читать интересную книгу Опасность - Лев Гурский

Хрущев оглядел еще раз пионерку, козленка и елки.

— По поводу идейности спорить не буду, Лазарь, — заметил он. — Но вообще-то картина так себе. Этот дохлый козлик все равно не жилец, и выкармливать его — только зря время тратить. У нас на Украине таких сразу отправляли на убой. А на развод оставляли только самых крепких. Потому и животноводство у нас было на уровне.

— Погоди, Никита, — сказал Маленков. — Давай разберемся. Что, если здесь нарисован не колхозный козленок, а личный? Может ведь такое быть?

— Может, — подумав, кивнул Хрущев. — Но тогда в смысле идейности выходит непорядок. Получается, что пионерка вместо того, чтобы ухаживать за колхозной скотиной, откармливает своего индивидуального козла. Подкулачница, выходит…

— М-да, оплошал ты, Лазарь Моисеевич, — сурово подытожил Маленков. — Неправильно тут с идейностью, оказывается. Откуда картинка вырезана, из «Огонька»? Надо разобраться с Сурковым насчет линии журнала. Поощрять кулаков — это, товарищи, никуда не годится…

— Что ты мелешь, Георгий? — злобно перебил его Каганович. — Из-за какого-то козла хочешь малолетку в Сибирь законопатить? Может, это вообще постороннее животное, художник, может, его просто для красоты изобразил рядом с Мамлакат?

— Не горячись, Лазарь, — успокойся…

Не теряя времени, он стал отколупывать канцелярские кнопки, которые удерживали на стене глянцевую вырезку из «Огонька». Кнопки, однако, были вогнаны в дерево на совесть и никак не, желали вылезать. Маленков уже вознамерился просто сорвать опасную картинку, наплевав на кнопки, но тут был вдруг остановлен подоспевшим Микояном.

— Ты что делаешь, Георгий? — возмутился он. — Зачем безобразие наводишь? Висела себе картина — и пусть висит.

— Вот и я к тому же! — обрадовался внезапной поддержке Каганович. — Пристали, понимаешь, к школьнице: чей козел да чей козел? А между прочим, картина не нами здесь повешена.

— Ладно, пусть остается, — не стал спорить Хрущев. — Я ведь не против. У нас на Украине были случаи, когда из таких задохликов вырастали такие бугаи. Чемпионы по молоку и мясу.

— А что это ты, Анастас, за художника заступаешься? — бдительно нахмурился вдруг Маленков. — Уж не земляк ли твой Налбандян эту штуку намалевал? То-то я смотрю, ты на нас орлом накинулся. Стыдно, товарищ Микоян. Стыдно, что проявляешь буржуазно-националистические настроения. Стало быть, своих защищаешь, так? Скажи спасибо, что Лаврентий нас не слышит. Он бы тебе показал…

Тем временем Анастас Иванович тщательно обследовал вырезку вблизи и затем, не торопясь, объявил:

— Нет, товарищи, это не Налбандян. Вон видите в самом низу маленькие буковки? Тут указана фамилия художника. Лауреат Сталинской премии Ефанов.

— Ага, — мстительно потирая руки, произнес повеселевший Каганович. — Ефанов — это не твой ли своячок, товарищ Маленков? Вы вроде с ним на сестрах женаты или я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, Лазарь Моисеевич, — с удовольствием сообщил Микоян. — Он самый и есть.

— Странно получается, Георгий, — укоризненно проговорил Хрущев. — Твой родственник, значит, рисует сомнительные картины, а ты нам голову морочил  всякими козлами и налбандянами. Твое счастье, что Лаврентий запаздывает.

— Вот именно, — подтвердил Каганович. — Лаврентий бы так просто не отстал, ты его знаешь.

На несколько мгновений вся четверка примолкла: характер Берии хорошо знали все. И еще лучше все четверо были осведомлены о том, что две отборные дивизии МГБ, расквартированные в Подмосковье, по-прежнему напрямую подчинены Лаврентию. Сейчас глупо было ссориться из-за какой-то несчастной картинки из журнала «Огонек».

— Ладно, — нарушил молчание Хрущев. — Пошутили — и будет. Мы, кажется, совсем забыли о нашем больном.

Упомянутый больной неподвижно лежал на диванчике у противоположной стены огромной полутемной комнаты бункера. Бледный небритый академик Виноградов в халате, надетом наизнанку, лихорадочно искал вену на правой руке больного, пытаясь поставить «систему» — уже третий раз за сегодняшнее утро. Две перепуганные медсестры суетливо разбирали груду медицинского оборудования, наваленного прямо на двух табуретах возле диванчика.

Четверо членов Политбюро перегруппировались на ходу, и вместо спорщиков у одра больного возникла уже безутешно скорбящая четверка самых преданных Друзей.

— Ну, что? — тревожно спросил у академика Хрущев, выступая на полшага вперед.

Виноградов поглядел на четверку безумными глазами.

— Безнадежен, — с отчаянием прошептал он. — Мы уже ничего не сможем сделать. Процесс слишком далеко зашел, это агония. Через полчаса мы собираем второй консилиум, но боюсь… — Он замолчал и развел руками. Гибкая резиновая трубочка «системы» немедленно вырвалась у него из пальцев, и игла стала раскачиваться в опасной близости от лица больного. Впрочем, тот, похоже, ничего уже не видел и не слышал. Глаза его были закрыты, дышал он уже редко и тихо.

Четверо членов Политбюро переглянулись.

— Медицина должна сделать все возможное… — торжественно начал Маленков.

— …и даже невозможное… — добавил Каганович.

— …возможное и даже невозможное, — согласно кивнул Маленков, — чтобы наш дорогой вождь товарищ Иосиф Виссарионович Сталин поправился.

— Медицина бессильна, — возразил академик Виноградов усталым голосом приговоренного галерника, которому уже все равно терять нечего. — Он может прожить еще час, максимум два. Не больше. Можете меня расстрелять за саботаж, но любой врач в данной ситуации скажет вам то же самое…

— Расстрелять? А почему бы и нет?

Все вздрогнули.

Голос, донесшийся от входной двери, мог принадлежать только одному-единственному человеку.

— А, Лаврентий, мы тебя заждались, — проговорил Хрущев, стараясь, чтобы его голос предательски не дрогнул.

Берия, широко шагая, приблизился к постели умирающего. За ним семенил низкорослый человечишко в шоферских крагах и шинели с голубенькими лычками.

— Уже скончался? — отрывисто спросил Берия, обращаясь к помертвевшему академику Виноградову.

Академик помотал головой.

— В сознание приходил?

Тот же отрицательный жест.

— Ясно, — задумчиво произнес Берия и щелкнул пальцами. — Эй, Хрусталев!

— Слушаю, Лаврентий Павлович! — преданным тоном сказал человечек в шоферских крагах.

— Жди меня в машине. Мотор не глуши, через пятнадцать минут поедем.

— Есть! — щелкнул каблуками преданный Хрусталев и испарился.

Берия окинул взглядом всю комнату разом, задержался глазами на картинке с пионеркой и козликом, хмыкнул, а затем приказал медсестрам и академику:

— Прочь отсюда. Вернетесь, только когда я уеду.

Медсестры в три секунды выкатились за дверь.

Академик Виноградов поднялся со своей табуретки и начал было неуверенно:

— Но мы не имеем права оставлять…

Берия с любопытством посмотрел на Виноградова:

— Первый раз вижу человека, который добровольно напрашивается на 58-ю статью… Выйди по-хорошему. Сам ведь сказал, что медицина бессильна. Считаю до трех. Раз.

Подобрав полы халата, академик покорно проследовал к выходу. Когда дверь за ним закрылась, Берия негромко объявил четверке:

— И вас я попрошу оставить меня минут на десять. Я хочу сам, без ваших постных рож, попрощаться с Кобой.

Маленков сказал осторожно:

— Уверяю, Лаврентий, мы с Никитой, Лазарем и Анастасом тебе не помеха. И у тебя ведь не может быть никаких секретов от партии…

— Пошел на хер, Маланья, — нетерпеливо прервал его Берия. — От партии у меня нет секретов, а от вас — есть. Откуда мне знать, не вы ли вчетвером уморили нашего вождя? Почему, например, так поздно вызвали академика?

— Что ты несешь, Лаврентий? — испуганно проговорил Каганович. — Ты ведь сам первый предложил…

— Так-так, — холодно процедил Берия. — И что я предложил? Ну, смелее! A-а, зассали, товарищи члены Политбюро! Последний раз прошу: исчезните отсюда на десять минут. А то хуже будет.

Четверка попятилась.

— Как хочешь, Лаврентий, — примирительно сказал Хрущев. — Если желаешь в одиночку попрощаться, мы ведь не против…

С этими словами он первый повернулся и проследовал к выходу. Каганович, Маленков и замыкающий Микоян гуськом потопали к двери. Берия подождал, пока тяжелая металлическая дверь бункера, сделанная из особого сплава, плотно закроется. Затем он, словно бы в задумчивости, постоял на месте несколько секунд, после чего быстро подошел к диванчику и присел на табурет. Действия его было трудно назвать прощанием с любимым вождем. Берия взял умирающего за отвороты френча, приподнял его и начал энергично трясти.

— Ну же, ну! — злобно шептал он. — Ты не уйдешь, Коба! Ты мне еще кое-что должен… Я тебя так просто не отпущу… Открой глаза, кому говорят! Открой!