Подошедший в эту минуту Володя Энгельсон воскликнул:
— А ведь правда! Как это вы увидели, Александр Иванович?
Энгельсон был восхищен этой непроизвольной, почти автоматической способностью — да и потребностью — Герцена в образном уподоблении всего, на что падал его взгляд.
Легко воспламеняясь, но и столь же быстро остывая, Владимир Аристович Энгельсон был сейчас в периоде влюбленности в Герцена.
Когда уселись за стол, встал Гервег. Он поднял широким торжественным жестом бокал за здоровье и в честь «своего драгоценного друга и близнеца Александра Герцена» и пожелал, чтобы «все оставалось между нами, как в минувшем году…». Но, взглянув на внезапно исказившееся яростью лицо Герцена, сразу спал с тона и пролепетал что-то о дурных предчувствиях, сославшись почему-то на Байрона, которого тут же назвал «раздутой знаменитостью».
Герцен не пригубил. Напротив, отодвинул бокал и ответил на тост Гервега презрительным молчанием.
Гости переглянулись. На мгновение воцарилось неловкое молчание. Сам же Герцен прервал его, сказав, что каждый выбирает того Байрона, который ему по плечу. Фогт захохотал, покосившись на Гервега. Тот не шевелился. Величественно окаменелое лицо его было до того застлано корректностью, что на нем ничего нельзя было разобрать.
Не то Эмма. Она деланно засмеялась, чтобы показать, что слова Герцена относятся совсем не к ним. Одета она была, как всегда, эксцентрично: нечто вроде амазонки, узко стянутой на довольно плотной талии, и сдвинутая набекрень широкополая шляпа, которую она почему-то не снимала. По обе стороны ее долгоносого лица свисали хитро завитые кудри. По-видимому, она воображала, что похожа на воздушную цирковую наездницу.
Весь вечер Герцен был необычайно и как-то нервно разговорчив. Каламбуры и остроты, особенно когда они метили в Гервега, так и сыпались с его языка. По-видимому, Герцен дал волю той черте своего темперамента, которую Прудон называл «ваш варварский задор». При этом даже ненаблюдательный Всегдаев заметил, что Герцен почти не обращается к Натали.
Представляя гостям запоздавшего Аяина, Герцен неразборчиво назвал его фамилию, и когда Фогт переспросил, воскликнул:
— «Что в имени тебе моем!» Как процитировал Пушкина один современный поэт, пряча свое иссохшее поэтическое вымя…
И сам тут же с удовольствием, якобы специально для Фогта, перевел это на немецкий. Правда, игра слов при этом пропала, но едкий смысл их сохранился.
Жена Энгельсона, Александра Христиановна — Пупенька, как все ее называли, подражая ее мужу, не удержалась от легкого смешка. И тут же прикрыла рот рукой: у нее были дурные зубы, она этого стеснялась. Да и руки у нее были нехороши, короткопалые и жесткие от домашних работ. Тик подергивал ее лицо, истомленное, но от природы красивое, так же как ее фигура, статная и до того пышная, что Коля Герцен, сидевший, как и Тата и Саша за новогодним столом, мальчик не по годам сметливый, оглядывая ее пышный бюст, удивленно воскликнул с детской непосредственностью:
— Zu viel Milch![32] — За что ему погрозил пальцем, скрывая улыбку, сидевший рядом его гувернер Шпильман.
Да и вообще за столом царствовало смешение языков с явным преобладанием немецкого. То и дело возникали странные паузы, какие-то пустоты, в которые проваливалось это новогоднее застолье. Всегдаев тревожно озирался. Он чуял в этой вечеринке что-то фантасмагорическое. Чтобы прервать это, переключить на реальность, он деланно-ожнвленно начал передавать Герцену московский привет от Василия Петровича Боткина.
Герцен слабо улыбнулся:
— Ну как поживает этот испанец с Маросейки?
— Процветает, — ответил засмеявшийся Всегдаев, — сейчас вплотную занялся торговыми делами своего отца. И, представьте, проявил незаурядные деловые способности.
Герцен сказал, вдруг перейдя на немецкий, да так резко и громко, что все прислушались:
— Я не люблю людей практичных в низменном значении этого слова.
Всегдаев счел это несправедливым, тем более что он был хорош с Боткиным:
— Василий, Петрович по-прежнему не оставил своих литературных…
Герцен перебил его таким же повышенным голосом, впрочем, по тону словно бы и совершенно спокойно. О волнении его можно было догадаться разве только по тому, что голос его более обычного модулировал:
— Успокойтесь, я имею в виду не Боткина, а совсем другую личность…
Гервег молчал. Вид у него был угрюмый и вместе настороженный. Он догадывался, что Герцен все знает. Поняла это и Натали. Бледная, с выражением ужаса в синих прекрасных широко раскрытых глазах, она вышла из-за стола, ссылаясь на то, что пора уложить детей.
Между тем Фогт сел за фортепьяно. При первых же звуках Герцен поморщился. О нем говорили, что он холоден к серьезной музыке. Так ли это? Действительно, в доме Яковлевых музыка не была в почете и Герцен не был воспитан музыкально. Смолоду, да грешным делом и сейчас, он любил незатейливую музыку духовых оркестров, уличных музыкантов, бродивших по дворам с шарманками, незамысловатый гром военных маршей, гимнов, церковных хоров. Повзрослев, он предпочитал Россини и Мейербера Бетховену. И все же нельзя сказать, что Герцен был нечувствителен к серьезной музыке. Но — смотря к какой. Он, например, не понимал преклонения Огарева перед Гайдном и Генделем, их музыку он называл «ученой». Но в то же время Моцарт был его богом.
— Что-нибудь из «Волшебной флейты», — попросил он, подойдя к фортепьяно. — Эту оперу люблю без границ.
Но Моцарт был выше возможностей Фогта. Он просто бренчал что попало и даже пробовал подпевать хрипловатым, но верным голосом.
Герцен, подперев рукой щеку, остался сидеть у стола в задумчивости. Энгельсон подсел к нему.
— Вы невеселы, Александр Иванович.
Герцен отвечал глухо, как бы разговаривая не с Энгельсоном, а с самим собой:
— Я как медаль, у которой с одной стороны архангел Гавриил, а с другой Люцифер.
И помолчав:
— Сегодня как раз сторона Люцифера.
Потом поднял голову, провел рукой по лицу, как бы силясь стереть некое наваждение, и сказал:
— Так развеселите меня, Владимир Аристович. Изобразите нам… ну… не стану заказывать, кого хотите, у вас все хорошо.
Энгельсон не заставил упрашивать себя. Вот он уже священник и с наигранным благочестием раздает благословения окружающим. Удивительно, как его тщедушное вертлявое тело сразу стало объемистым, плавным. Он преображался в полицейского, в гусара, в самого царя — и притом без всякого перерыва, мгновенно, — даже в женщину, в купчиху например.
— Необыкновенно… — повторял Герцен свое любимое словечко, с восхищением глядя на Энгельсона, который, оседлав стул, изображал в этот момент Николая I на коне, — необыкновенно… Да вы могли бы, если бы занялись этим всерьез, стать актером с мировой славой. Может быть, именно в этом ваше призвание…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});