Читать интересную книгу Новеллы - Андрей Упит

Входит жена — полная, пухлая, с болезненно бледным, усталым и озабоченным лицом, с седыми, зачесанными за уши волосами. Взглянув на нее, Мейер замирает на месте. Он ясно чувствует: здесь что-то случилось.

— В спальне? — тихо спрашивает госпожа Мейер.

Зять молча кивает головой.

Госпожа Мейер уходит, Зоммер с тестем остаются одни. С минуту они стоят рядом, не глядя друг на друга. Потом аптекарь спохватывается.

— Садитесь, — приглашает он и садится первым на всегдашнее место. Мейер усаживается рядом с зеркалом, на место лесничего.

— Прошу. — Зять протягивает серебряный портсигар и сам закуривает первым.

Мейер сосет сигару, торопливо выпуская тонкие струйки дыма, и внимательно разглядывает две вазы, стоящие на подзеркальнике. Он смотрит на них так, будто впервые видит свой же подарок дочери к шестой годовщине свадьбы. Вазы довольно тонкой работы из матового зеленоватого венецианского стекла. Искусственные красные маки в них очень напоминают живые, кажется, что они распространяют специфический горьковатый аромат по всей комнате, устланной красным ковром, с красной штофной мебелью. Потом его взгляд останавливается на огромном филодендроне в углу. Верхушка его упирается в потолок, а меж вырезных листьев поблескивает золоченая проволочная клетка в виде швейцарского домика, в которой сидит, спрятав голову под крылышко, маленькая желтая птичка.

Тепло, уютно… тихо…

— Все еще тает… на дворе? — наконец произносит Зоммер. По голосу чувствуется, что вести разговор стоит ему больших усилий.

Мейер кивает головой и ищет глазами плевательницу — у зятя слишком крепкие сигары.

— Да, тает. Такая оттепель среди зимы — вещь невиданная. Мне думается, весь снег сойдет.

— Н-да… — протягивает аптекарь, прислушиваясь краем уха к тому, что происходит в спальне.

— Вот увидишь… Оттепель уже больше недели, а до новолунья девять дней — раньше нечего и ждать мороза.

— Ты же знаешь: я не верю в приметы.

— Не веришь в приметы! — смеется Мейер, но спохватывается, обрывает смех и смотрит на дверь в спальню. — Вот увидишь. Вся ледяная корка стает с дороги…

— А мы еще не привезли лед для погреба!

— Не привезли! Какая неосмотрительность! А вот мы еще на позапрошлой неделе привезли, теперь весь смерзся в одну глыбу. Надеюсь, он у меня до будущей зимы продержится. Что же вы глядели? Ведь лошадь была свободна.

— Дрова возил. Думали, что лед еще слабый. Только сегодня лесничий говорил, что им тоже привезли.

— Да, теперь все запаслись. На охоту с лесничим ездили?

— Ездили.

— Да… в лесу снег падает с веток. Сейчас зайцы больше по кустам у опушки прячутся. — У Мейера начинают блестеть глаза. — Много настреляли?

— Четырех.

— Гм… не много. Положим, всем известно, какие вы стрелки. С чего это лесничий сегодня так недолго пробыл?

— Уехал… — Аптекарь бросает недокуренную сигару в пепельницу.

— Спешные дела?

— Н-да… — Вдруг аптекарь наклоняется к тестю и начинает ему рассказывать. Торопясь и волнуясь, он говорит долго и сбивчиво.

В спальне госпожа Мейер грузно, неподвижно сидит на краю кровати. Ее широкая холодная ладонь покоится на груди у дочери. Голова у нее как будто ушла в плечи, глаза, не отрываясь, смотрят на дочь.

Элла все так же лежит на спине, заложив руки под голову. Она успокоилась, только дыхание у нее еще прерывистое. Даже в полумраке видно, как горит ее левая щека.

— Сколько у меня забот, и все из-за тебя, — тихо, укоризненно говорит мать. — Голова из-за тебя поседела.

— Ты, мама, всегда как по Библии читаешь… — говорит Элла тихим, но твердым, уверенным голосом. Волнение ее почти улеглось.

— Как по Библии? — восклицает мать, потом задумывается и приходит, видимо, к выводу, что дочь права. — Пусть так. О господе всегда следует думать. А ты, дочка, забыла его.

Элла ищет глазами распятие на стене, но лежа не может его увидеть. Она пожимает плечами.

— Тебе кажется, что я причиняю вам такие же заботы, как сыновья Иакова своему отцу, что по моей вине у тебя седые волосы…

Энергичным движением руки госпожа Мейер прерывает дочь:

— Грех, дочка, так говорить! Я ведь этого не сказала. Послушаешь тебя — и кажется, что тебе все безразлично… — Несколько минут она сосредоточенно думает. Заметно, как лицо ее сереет от невысказанных, гнетущих, мучительных, а может быть, самой неясных мыслей.

— Я не говорю, что ты плохая, что все делаешь назло… Но у тебя дурной характер: с детства ты делаешь все по-своему… все по-своему. У каждого человека есть отец и мать, есть страх божий, а у тебя… — Она опять замолкает, словно боясь сказать лишнее. — С самого твоего детства мы с отцом в вечной тревоге за тебя. Ты слушаешь, делаешь, что приказывают, но чувствуется, что сама думаешь иначе… всегда думаешь иначе. Вот и когда Зоммер тебя посватал. Все понимали, что лучшего мужа тебе не найти. А ты — стоишь и усмехаешься, будто речь идет о другом человеке, будто самой тебе вовсе и дела нет до того шага, от которого зависит счастье либо несчастье всей жизни.

— А зачем мне было думать? — неожиданно говорит Элла. Она как будто издевается над собой. — Я ведь все равно не могла изменить ваше решение.

— Но разве мы это делали ради себя?! Разве сама ты не понимаешь, что все делалось для твоего счастья? И даже если что-нибудь вышло не так, то ведь у тебя есть отец, мать, вырастившие тебя, к ним ты всегда могла прийти со своим горем. Но ты — как истукан, камень… ты как чужая. И венчаться шла тихая, бледная, многие поговаривали, что мы тебя силой выдали… И потом… когда хоронили Натыню… У нас сердце разрывалось на части, Зоммер был как помешанный, только ты была спокойна… Отец уверяет, что видел, как ты улыбалась… И вот теперь опять Зоммер рассказывает… ты бросила вещи Натыни в сундук. Ты, наверно, никогда не любила своего ребенка.

— Ошибаешься, мама. Я его любила.

— Но как же можно забыть! Разве мать может забыть своего ребенка? Ну, объясни, говори же.

— О чем? Об этих тряпках?

— Нет… да и о них и обо всем. Я уже давно заметила: ты что-то скрываешь от нас. Между нами выросла пропасть — с каждым днем она становится все шире. Скоро мы с отцом уже не сможем приезжать сюда…

Элла решительно приподнимает голову с подушки, потом снова опускает.

— Лучше, мама, не спрашивай.

— Нет, ты расскажи. Все расскажи, ничего не утаивай.

— Хорошо. — Лицо Эллы снова принимает холодное и решительное выражение. — Придвинься поближе, еще… вот так…

Мать придвигается. Ее болезненное лицо выражает страдание, но она старается овладеть собой. Тяжелая холодная рука гладит темные мягкие волосы дочери. Элла понимает, как много любви в этой материнской ласке.

И тогда она начинает говорить тихим, но ровным голосом. Говорит короткими, размеренными, связными фразами, как будто уже давно подготовилась. За годы замужества у нее было достаточно времени продумать все это сто раз. Вначале Элла вспоминает один-два случая из детства, свои душевные переживания. Но чем дальше она рассказывает, тем шире становится тема ее рассказа, тем больше она углубляется в свои и чужие чувства, взгляды, убеждения… Все события своей жизни перебирает, перекапывает она до самого дна, как перекапывают землю, перед тем как посадить в нее молодые саженцы.

Но саженцев этих мать не замечает… Она чувствует другое: с каждый словом дочь становится все более чужой, далекой. Элла совсем съежилась на кровати и не шевелится, — только ее большие потускневшие глаза с отчаянием, как бы в поисках помощи, блуждают по комнате. На комоде в круге света, отбрасываемом лампой, стоит красная бархатная рамочка с фотографией Эллы. Застенчивая девочка в белом, сшитом к конфирмации платье, с книгой псалмов в руках. Такой, как на фотографии, она навек осталась в сердце матери. А теперь в ушах ее звучит чужой голос. Все, что они считали неприкосновенным, нерушимым, священным, осквернено, растоптано, разрушено… Мир, который раскрывает перед ней Элла, чужд ей. Чужд и враждебен… Черная пропасть между матерью и дочерью становится все шире…

Неожиданно Элла замолкает. Многое можно еще сказать, но к чему? Застывшей, холодной, как лед, кажется Элле рука матери. Она невольно отворачивается. Рука матери соскальзывает с ее головы на кровать. К чему говорить? Мать поняла, слышала — ведь все было сказано ясно, недвусмысленно, но потускневшие глаза, сгорбленная фигура выражали один вопрос: но почему же? Почему? А разве Элла сама может ответить на этот вопрос?..

Мать вздрагивает и отодвигается. Крупные горячие слезы медленно текут по ее щекам, падают на колени.

Дверь из гостиной отворяется. Мелкими шажками, покашливая, входит отец. За ним Зоммер. Пройдясь взад и вперед по комнате, Мейер приближается к Элле, наклоняется, осторожно берет ее за руку.