На девятый день, вечером, когда пыльные оконца кабака светились рыжим закатным светом, в «Калараш» вошла Роза Чачанка. В своей потрепанной синей юбке и выгоревшей оранжевой кофте, босая, она тем не менее казалась одетой лучше всех в кабаке, и на нее тут же обратили внимание. Компания портовых грузчиков в углу рассыпалась громким гоготом, перед Розой тут же завертелся маленький, черный, раскосый, неопределенной национальности босяк в рваной тельняшке и сбитой на затылок женской шляпке, заржал, сально оскалился:
– Гы, кака баришня! По-деловому нябось гуляете?
Роза молча ткнула раскрытой ладонью в лицо неожиданного ухажера, и тот завалился под ноги вышедшей из-за стойки Феське.
– Будь здорова, Федосья Илларионовна, – устало поздоровалась Роза. Дождавшись величественного ответного кивка, ткнула пальцем в дальний угол кабака, где, лежа головой на бочонке, храпел Илья. – Я вот за этим.
– Хрен подымешь, – уверенно заявила Феська, вытаскивая папиросу и прикуривая у угодливо шагнувшего к ней со спичкой оборванца. – Он, голуба, вже второй день, как вещество, лежит.
Роза нахмурилась. Перешагнув через барахтающегося на полу босяка в дамской шляпке, быстро зашагала к дальнему бочонку, затормошила Илью:
– Эй! Морэ! Илья! Слышишь меня?
Он поднял голову. С трудом разлепил набухшие веки. Мутными глазами взглянул, не узнавая, на Розу и снова повалился головой на стол.
– Илья, пойдем! – сердито сказала она. – Хватит с тебя, прошу, пойдем. Вставай, черт!
Илья не шевелился. За столами-бочонками вновь раздался смех; самые любопытные стали подходить ближе. Резко повернувшись на какую-то скабрезность, Роза схватила со стола бутыль и запустила ею в говорившего:
– Да чтоб у вас кишки из зада повылазили! Воши портяночные!
Бутыль просвистела над головами босяков, разбилась о стойку, и выскочившая из-за нее Феська так рявкнула на своих гостей, что в кабаке разом стало тихо: хозяйки побаивались. А Роза уже снова трясла Илью:
– Пойдем! Ну, пойдем! Хватит, дурья твоя башка, ведь подохнешь! Вставай, да ходу отсюда!
Вцепившись в рубаху Ильи, она с силой потянула его на себя, и он, ворча и шатаясь, начал подниматься. Роза поддержала его, повлекла за собой. Посетители «Калараша» проводили цыган озадаченными взглядами. Феська деловито поправила повязку на лице и принялась сгребать веником осколки бутыли. Последний закатный луч блеснул на разбитом окне и погас.
Похмелье было жесточайшим. Больше всего на свете Илье хотелось, чтобы у него вовсе не было головы и нечему бы было гудеть, трещать и разламываться на части. Тошнило так, что, казалось, вот-вот вывернет наизнанку, в горле стоял кислый ком, все тело ломило, как после хорошей драки. Временами откуда-то всплывал мокрый ковш с кислыми щами, на лоб шлепалась холодная тряпка, чей-то голос успокаивающе ворчал, чьи-то руки придерживали его над ведром, чьи – Илья не мог разглядеть. Несколько раз он путем колоссальных усилий задавал какой-нибудь связный вопрос, но сверху падало короткое: «Заткнись», – и Илья подчинялся. Эта жуть продолжалась целую ночь и целый день. На вторую ночь он заснул мертвым сном.
По вытертому красному одеялу скакали солнечные пятна. Илья с трудом приподнял голову с подушки, осмотрелся. Удивленно подумал, что находится никак не в кабаке Феськи, где уже привык просыпаться. Впрочем, все казалось знакомым – и лошадиная шкура на стене, и вытертый до самой основы ковер на полу, и глиняные стены, и помидоры, дозревающие на подоконнике, и пестрая вылинявшая занавеска, откинутая на гвоздь, и обшитый лентами бубен, лежащий на грубом нескобленом столе… Протерев кулаком глаза, Илья приподнялся на локте, обернулся – и остатки сна как рукой сняло. За его спиной, на постели, в рубашке, с распущенными волосами, обхватив руками колени, сидела и смотрела на него Роза Чачанка.
– Очухался? – спокойно спросила она. – Голова как?
– Слава богу… – машинально ответил Илья. – Роза, а… А я здесь откуда?
Роза фыркнула:
– Да уж, знамо дело, не сам пришел.
– А как же?..
– Балда.
Она отвернулась. Установив среди помидоров на подоконнике осколок зеркала, принялась с руганью дергать гребнем недлинные курчавые волосы. Илья отвалился на подушку, лихорадочно соображая: для чего ей это понадобилось? С какой стати? И сидит, чертовка, мучает свои космы, вместо того чтобы поиметь совесть и объяснить ему хоть что-нибудь… Скосив глаза, он увидел, что Роза, прихватывая волосы красным платком, с усмешкой разглядывает его.
– Не думай много, морэ, голова расколется! Ну, да, да, это я тебя из «Калараша» уволокла и к себе доставила.
– Зачем?!
– Захотелось так, – пожала она плечами.
Илья упрямо мотнул головой:
– Объясни толком!
– Да пошел ты, ласковый! – неожиданно огрызнулась Роза, уронив зеркало на постель. – Ты кто такой, чтобы я тебе объясняла, да еще и толком?! Отвяжись! Сделала – и сделала!
Илья помрачнел. Не глядя больше на сердитую Чачанку, сдернул со спинки кровати свои штаны.
– Ты чего это? – удивилась Роза.
– Пойду я, вот что.
– Куда это ты пойдешь? – спросила она, и Илья, уже привставший было, опустился обратно.
Наступила тишина. Илья смотрел, не моргая, в испещренную трещинками стену, и в голове у него медленно, словно вареники в кипятке, всплывали воспоминания о том, что случилось до запоя. Настя, поющая с освещенной эстрады, ее полные слез глаза, испуганное и растерянное лицо… Князь… Варька, запыхавшаяся после бега, с ненавистью кричащая ему в лицо: «Прокляну, я прокляну тебя!» Маргитка… Вот оно, главное, самое главное, – ушла Маргитка! Илья зажмурился. С тоской подумал: и на что, старый валенок, надеялся в свои сорок с копейкой? Что она до гроба эти твои выкрутасы терпеть будет? Ушла и унесла еще не родившегося ребенка, ушла… потому что к этому все и катилось с самого начала. Ведь она так и не простила его. Не простила за тот серый дождливый день в Москве, когда он, Илья, отказался от нее, когда сказал: «Уезжай со своим Паровозом»… А она тогда ждала от него совсем других слов. Не забыла. И не смогла простить. Потому и выставляла себя шлюхой перед цыганами, вертела подолом перед первым встречным… И, может быть, утешалась немного, глядя на то, как он, Илья, лезет на стену от этого. И не боялась его даже тогда, когда он ее бил, и смеялась ему в лицо. Пять лет изводили друг друга – зачем? Ну ладно Маргитка – девчонка, глупая, злая на весь мир, но он-то, он – старый мужик, у которого мозгов-то поболе должно было оказаться? Зачем он это делал? А затем, что идти было больше некуда. Вот и все. Что толку самому себе врать?
Может, и слава богу, что ушла, с неожиданной злостью подумал он. Пусть теперь у Васьки голова болит, пусть он думает, как ему жить с этим бесом в юбке. А ему, Илье Смоляко, нужно как-то со своей жизнью разбираться. Права Чачанка, домой теперь ходу нет. Ну, Яшка, ну, сосунок паршивый… Пять лет молчал, даже слова поперек никогда не вставлял, а вон как прорвало! Не выскочи Дашка, не сдерни она платок – поубивали бы они с ним друг друга к чертовой матери… Умница, девочка, всегда знала, что делать нужно, уберегла от смертного греха. Нет, домой он не пойдет. Надо забрать лошадей и откочевывать отсюда. Куда угодно, в Бессарабию или Галицию, в Карпаты, на Тиссу. И так уж засиделся на одном месте. Только бы вот с Дашкой увидеться напоследок, не сможет он так уехать, дочь все-таки…