Читать интересную книгу Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Все они — рабы так называемой «роскоши», которая, согласно современному смыслу этого слова, подразумевает поддельное благосостояние — это изобретение конкурентной коммерции — и порабощает не только бедняков, обреченных трудиться над ее производством, но также и тех глупых и не слишком счастливых людей, которые покупают мишуру, чтобы изнывать потом от этой обузы. И если нам суждено иметь народное искусство или хоть какое-то искусство, то мы должны раз и навсегда покончить с роскошью. Она заменитель искусства, его уродливый подкидыш. И многие, кто не знал ничего лучшего, даже принимают ее за искусство — за это божественное утешение человеческого труда, за эту романтику упорных каждодневных упражнений в трудном мастерстве жизни. Но я утверждаю, что ни искусство не может существовать рядом с роскошью, ни чувство собственного достоинства. В любом классе общества по левую и по правую ее руку с ней соседствуют изнеженность и грубость. Именно от них прежде всего должны освободиться мы, представители обеспеченных классов, если серьезно хотим возрождения искусства. Если же этого не сделать, то общество низвергнется в чудовищную пропасть нравственного разложения, из глубины которой искусство, наверно, когда-нибудь и сможет возродиться, но, несомненно, среди ужаса, насилия и нищеты. Если бы надо было лишь нам самим, обеспеченной части общества, освободиться от этого нагромождения рухляди, то это стоило бы сделать. Каждый знает, сколь бесполезны эти вещи; самим капиталистам прекрасно известно, что нет на них подлинного и постоянного спроса, а потому они вынуждены всучивать их покупателям, возбуждая странное беспокойное стремление к жалкой шумихе, внешнее проявление которой известно под условным названием моды. Это удивительное чудовище рождено пустотой жизни богачей и нетерпеливым желанием конкурентной коммерции с наибольшей выгодой использовать громадную массу трудящихся, которых она превращает в презренное орудие так называемого «делания денег».

Не считайте, что так уж легко противиться этой чудовищной глупости. Решить самим, чего вы для себя действительно желаете, — это значит не только стать думающими мужчинами и женщинами, но и научиться понимать желания других людей. А вскоре, когда вы научитесь распознавать подлинные художественные произведения, вы поймете, что никому не нужны никчемные поделки. Кстати, есть легкий способ отличать модную ветошь от художественных произведений: в то время как игрушки моды, едва с них сойдет первый лоск, явно перестают цениться даже легкомысленной публикой, художественное произведение, каким бы скромным оно ни было, живет века, и оно никогда не приедается. Пока произведение искусства не уничтожено физически, оно остается ценным и поучительным для каждого нового поколения. Короче говоря, все произведения искусства, даже если они пришли в ветхость, способны вызывать в нас уважение — ведь с самого начала в них была заключена душа и мысль человека, которые будут волновать нас до тех пор, пока сохраняется воплотившая их форма.

Это последнее утверждение побуждает меня проанализировать вопрос о необходимости труда, занятого производством товаров стоящих. До сих пор мы размышляли об этом вопросе только с точки зрения потребителя, но даже и в этом случае он несомненно достаточно важен. Однако с точки зрения производителя он гораздо важнее. Ибо я снова скажу, что, покупая товары, «ты жизнь людскую покупаешь!»

Готовы ли вы по недомыслию и беспечности разделить вину тех, кто принуждает своих собратьев трудиться без всякой пользы? Ведь когда я утверждал, что производить необходимо только действительно стоящие вещи, я выдвигал это требование главным образом от имени самого труда, ибо напрасный труд, производящий вещи бесполезные, наносит рабочему двойной урон. Рабочий, будучи частью всего населения, вынужден тоже покупать эти самые товары, и таким образом всеобъемлющая система товарообмена выжимает из его ничтожной заработной платы еще одну и весьма значительную долю. Как один из производителей, рабочий вынужден изготовлять бесполезные товары, и этим он лишается самой сущности того наслаждения своей каждодневной работой, которое я считаю его прирожденным правом. Его принуждают заниматься безрадостным трудом и производить отраву, которую система товарообмена его же заставляет покупать. Таким образом, в жертву обществу приносится громадное множество людей, которых глупость и жадность заставляют делать бесполезные или вредные товары. На мой взгляд, было бы ужасно и невыносимо, даже если бы эти жертвы содействовали общественному благу; но если они приносятся не ради процветания общества, а ради его капризов, усугубляя его деградацию, то как же выглядят тогда роскошь и мода? С одной стороны, разорительная и утомительная расточительность, ведущая к нравственному разложению, к беспардонному цинизму и социальному распаду, а с другой — неумолимый гнет, подавляющий всякую радость, всякую надежду и ведущий — куда же?

Именно нам, среднему классу, надлежит совершить лишь одно — чтобы расчистить почву для возрождения искусства. Но прежде всего мы должны очистить нашу совесть от вины, перестав порабощать людей посредством их труда. Я сказал: совершить «лишь одно», но этого «одного», возможно, оказалось бы достаточно, ибо за ним последовали бы другие благодетельные перемены. Но сможем ли мы сделать это? Сможем ли уберечься от грозящего нам социального распада? Могут ли духовно возродиться средние классы? На первый взгляд может показаться, что группа таких могущественных людей, которые возвели гигантское сооружение современной коммерции, наука, изобретательность и энергия которых подчинили силы природы повседневным нуждам, которые управляют системой, держащей эти природные силы почти в сказочном повиновении, — да, на первый взгляд может показаться: несомненно, такое множество могущественных и состоятельных людей способно сделать все, что угодно. И все же я в этом сомневаюсь, ибо их собственное творение, та самая коммерция, которой они так горды, их поработила. И все мы, люди состоятельных классов, одни с торжеством и ликованием, другие — с тупой удовлетворенностью, третьи — с болью в сердце, — все мы вынуждены признать, что не коммерция была создана для человека, а человек — для коммерции.

Мы вынуждены с этим примириться. В английском среднем классе теперь, например, есть люди с самым высоким стремлением к искусству и могучей волей. Эти люди глубочайшим образом убеждены, что цивилизация обязана окружать человеческую жизнь красотой, а множество менее крупных, изысканных и образованных людей — мне известны тысячи таких — разделяют эти взгляды и превозносят их. Но и вожди и их последователи не в состоянии вырвать из неумолимых тисков коммерции хотя бы с полдюжины людей: несмотря на свою культуру и одухотворенность, они беспомощны, как какие-нибудь изможденные трудом сапожники. Мы не так счастливы, как царь Мидас{4}: наши зеленые поля и прозрачные воды, да и самый воздух, которыми мы дышим, превращаются не в золото (это могло бы хотя бы на час кое-кому из нас понравиться). Нет, они превращаются в нечистоты, и, говоря откровенно, мы вполне сознаем, что при современном господстве евангелия капитала не только нет надежды на улучшение, но год от году и день от дня дело становится все хуже и хуже. Будем же есть и пить, ибо завтра мы умрем, задохнувшись от грязи.

Позвольте привести один пример того рабского подчинения конкурентной коммерции, в условиях которого живем мы, незадачливые представители средних классов. Я призываю вас покончить с роскошью, сбросить с себя бесполезную обузу, упростить жизнь, и я верю, что многие из вас всем сердцем откликнутся на мой призыв. Я уже давно думаю, что одна из самых отвратительных черт, неотъемлемо присущих нашей теперешней классовой системе, — это отношения между нами, состоятельными людьми, и нашими домашними слугами. Мы живем вместе с нашими слугами под одной крышей, а относимся друг к другу почти как чужие, несмотря на взаимные добрые чувства. Нет, чужие — это мягко сказано. Хотя у нас одни и те же предки и мы подчиняемся одним и тем же законам, но мы живем словно люди разных племен. Подумайте, как это отражается на работе, на наших домашних будничных обязанностях. Можем ли мы упростить нашу жизнь, пока существует такая система? Не надо ходить слишком далеко, — кто сам хозяйничает, тот достаточно хорошо представляет (как и я, ибо я выучился полезному искусству готовить обед), насколько упростится дневной труд, если мы станем садиться за стол вместе, если не будет два набора блюд — один для верхних этажей, другой — для нижних. И опять-таки мы, живущие в этом просвещенном веке, конечно, не можем не понимать, насколько продвинулось бы образование наших менее утонченных домочадцев, если бы они хотя бы раз в день запросто общались с более утонченными членами семьи. Наблюдать изящные манеры воспитанных дам, участвовать в разговоре с людьми образованными и повидавшими разные страны, с людьми действия и воображения — поверьте, это дало бы гораздо больше, чем начальное образование.