вынесло; и, может быть, тогда человек начнет возвышаться и будет возноситься все выше и выше, туда, где уже невозможно будет
излиться в Боге.
286
Реплика. Перед вами открылись надежды; но разве сумеете вы здесь хоть что-нибудь увидеть и услышать, если ваши собственные души никогда не знали пламенного блеска, яркого пламени и мягких сумерек утренней зари? Я могу лишь напомнить – большего я не могу! Ворочать глыбы, обращать животных в людей – этого вы ждете от меня? Нет уж, если вы еще глыбы и звери – то найдите сначала себе Орфея!
287
Желание быть слепым. «Мои мысли, – сказал странник, обращаясь к своей тени, – должны подсказывать мне, где я стою; но пусть они держат в секрете, куда я иду. Я люблю пребывать в неведении относительно будущего и не хочу погибнуть от нетерпения и предвкушения обещанных событий».
288
Высокие настроения. Мне кажется, что большинство людей вообще не верит в высокие настроения, допуская лишь короткие возвышенные мгновения, – самое большее, что они могут себе представить, – минут пятнадцать высокого парения, – сюда, конечно, не относятся те люди, которые на собственном опыте знают, что высокое чувство может быть весьма продолжительным, но найти человека одного-единственного высокого чувства, воплощение всеобъемлющего высокого настроения – это было до сих пор только мечтой и пленительной возможностью: история не знает достоверных примеров сему. И все же она могла бы однажды произвести на свет таких людей – если удастся создать и подготовить тысячу благоприятных условий и предпосылок, которые сейчас даже самый счастливый случай не в силах сплести воедино. И быть может, для этих будущих душ привычным станет состояние, почти неведомое нашим душам, каждое проявление которого воспринималось как чудовищное исключение, наводящее ужас: состояние непрерывного движения – подъема и спуска, от высот к глубинам, и чувствование этой высоты и глубины, рождающее чувства высокие и глубокие, как бы постоянное восхождение по лестнице и одновременно парение в заоблачных высотах, в объятиях мягких, убаюкивающих облаков.
289
По кораблям! Если задуматься над тем, как действует на каждого отдельного человека философское оправдание его образа жизни и образа мыслей – оно действует как солнце, несущее тепло, дарующее благословение, питающее живительными соками, сияющее только для него, солнце, которое делает всякого равнодушным к похвале и порицанию и научает быть довольным собой, и каждый, чувствуя себя богатым, расточает счастье и благожелательность; солнце, всякое зло обращающее в добро, солнце, благотворное влияние которого заставляет все силы цвести и созревать и не дает, чтобы их душили сорняки печали и тоски, – то трудно удержаться, чтобы не воскликнуть: о, как хорошо бы завести побольше таких солнц! И всякий человек, злой ли, несчастный, исключительный, – должен иметь свою философию, свое личное право, свой солнечный свет! Не надо сострадания в обхождении с ними! – нам надо отучиться постоянно задирать нос, невзирая на то, что человечество до сих пор как раз весьма усердно занималось развитием и закреплением этой привычки, – и воздержимся от того, чтобы приводить к ним святых отцов для исповеди, очищения души и отпущения грехов. Нет, это все не нужно! Нужна новая справедливость! Новые требования! И новая философия! Мораль – это та же земля, это тот же шар! У нее – свои антиподы! Но и антиподы имеют право на существование! Несомненно, можно открыть иной мир – и даже не один! Итак, по кораблям, господа философы!
290
Нужно только одно. Умение «придать стиль» своему характеру – великое и редкое искусство! Им владеет тот, кто, хорошо зная все сильные и слабые стороны, данные ему природой, умеет подчинить их своим творческим замыслам, так что каждая из них уже сама по себе станет высшим воплощением искусства и разума и даже недостатки будут радовать взор: вот тут природа недоработала – прибавим побольше всяких мелочей, а тут она перестаралась – нам этого добра не нужно; сие занятие требует сноровки и неустанного труда. Здесь притаилось какое-то уродство, улизнувшее от руки мастера, а там – его уж не узнать, оно умело прикинулось возвышенным. А сколько еще смутного, неясного, ускользающего от всяких строгих форм хранится в запасе, того, что использовалось время от времени как средство, влекущее в бескрайние просторы неизведанного. И вот, когда шедевр готов, становится ясным, что и здесь рукою мастера водил всесильный вкус, который был полновластным хозяином во всем – в большом и в малом – и сам определял, какую нужно выбрать форму; и не так уж важно, как представляется многим, каким был этот вкус – хорошим или плохим, – главное, что это вкус! Найдутся сильные, властолюбивые натуры, которые и в этом принуждении, и в этой несвободе, и в этой замкнутой завершенности, подчиненной собственным законам, сумеют обрести высшее наслаждение; страстность их могучей воли смягчится при виде всякой стилизованной природы, всякой усмиренной прислужницы природы; и даже когда им нужно возводить дворцы, разбивать парки, они стараются не выпустить природу из узды. И наоборот, именно слабые натуры, которым не под силу совладать с собой, ненавидят жесткость стиля: они чувствуют, что, если бы их самих втиснули в эти жесткие стесненные рамки, они бы превратились под таким гнетом в серую обыденную массу – в рабов, которые, неся свою рабскую службу, ненавидят всякое услужение. Такие натуры – они вполне могут превзойти всех остальных – всегда стараются представить себя и все, что их окружает, как проявление духа свободы и независимости – им хочется казаться дикими, необузданными, странными, мятущимися, ошарашивающими: и это не так уж плохо, потому что только так они могут сделать себе хорошо! Ибо нужно только одно: чтобы человек сам себе доставлял удовольствие – и не важно, какую он выберет для себя поэзию, какое предпочтет искусство: только тогда человек приобретает вполне сносный вид! Тот, кто недоволен собой, готов в любую минуту отомстить за это: мы станем его жертвой, хотя бы за то, что все время должны терпеть его гадкий, безобразный вид. Ибо созерцание безобразного не пробуждает добрых чувств и действует удручающе.
291
Генуя. Я осмотрел этот город, его виллы и сады с многочисленными увеселениями, обследовал все деревушки и поселки, раскинувшиеся по всем окрестным склонам и холмам; и вот теперь могу с уверенностью сказать: я увидел лица прошлых поколений – какая богатая коллекция портретов, и каждый запечатлел отвагу и самовластность былых времен. Те люди жили и хотели жить в веках – достаточно взглянуть на их дома, построенные весьма основательно, украшенные с любовью, чтобы увидеть – это построено на века, а не на час: они хорошо относились к жизни, хотя к самим