Читать интересную книгу Неформальная экономика. Курс лекций - Светлана Барсукова

Почему Гроссмана интересовала стоимость стрижки в СССР? Дело в том, что еще в 1949 г. в Париже вышла книга Дж. Форестье, где в качестве «эмпирического закона» утверждалось, что цена на мужскую стрижку (вместе с чаевыми) примерно равна оплате одного часа неквалифицированного труда в этой стране. Это утверждение было сделано на эмпирическом материале трех городов (Каир, Париж, Нью-Йорк). Позже в разных странах и в разное время находились желающие проверить эту зависимость и, по крайней мере, в рыночных экономиках, она подтверждалась. Сам парижский ученый объяснял этот феномен относительным постоянством производительности труда парикмахера и неквалифицированного рабочего во времени и в пространстве. Гроссман внес коррективу: производительность труда меняется, но схожим образом. Если этот «эмпирический закон» верен, то по рыночной цене на мужскую стрижку можно определить цену одного часа неквалифицированного труда в рыночной экономике, каковой является «вторая экономика» СССР.

Сравнив полученную в ходе опросов рыночную стоимость стрижки с минимальной, а также средней оплатой часа труда в СССР (используя показатели минимальной и средней заработной платы за месяц), выяснили, что если «парикмахерский закон» верен, то в 70-е годы в СССР часовой заработок неквалифицированного рабочего во «второй экономике» был примерно в 2 – 5 раз (в зависимости от региона) выше минимальной часовой оплаты труда, установленной государством, и примерно в 1,5 – 2 раза выше среднего часового заработка в стране.

Подобный диспаритет вознаграждений обеспечивал дифференциацию доходов в зависимости от инициативности работников. С одной стороны, это снижало эффективность материального стимулирования в «первой экономике» за счет возможностей дополнительных заработков во «второй», но, с другой стороны, «вторая экономика», расширяя рынок товаров и услуг, порождала потребительские соблазны и создавала тем самым стимул к увеличению заработков, в том числе в общественном производстве. «Вторая экономика» создавала возможность реальной дифференциации в условиях номинального равенства.

4. «Вторая экономика» повышала терпимость к идеологической пропаганде, создавая зазор между предписанной ролью и реальностью.

В теории социализма все принадлежит всем. Даже потаенные уголки души советского человека должны соответствовать образу строителя коммунизма. Его речь должна следовать канонам казенного языка, нравственность – ориентироваться на требования партии, поведение – подчиняться правилам, установленным государством. На работе советский человек находится в коллективе, чья власть над ним превосходит ту, что предполагается в рамках контракта в рыночном обществе. Коллектив и профсоюзная организация стремятся довершить дело – сломать внутренние преграды, границы между индивидом и обществом. Этот «идеологический перегрев» способен вызвать протест. Но протеста не происходит. Система устойчива. В значительной мере потому, что «вторая экономика» создает для человека нишу, компромисс между идеологическими лозунгами и готовностью людей жить под ними. Как выразился французский исследователь Ален Безансон, «раз все должно быть отдано коллективу, обществу, все и отдается… Он (советский человек. – С.Б. ) все отдал, чтобы теперь все тащить» [Безансон, 2002, с. 107]. Советский человек делегировал на социальную сцену своего «двойника», сохранив при этом право на скептическое отношение к театральному действию, именуемому советским порядком. Этот скепсис укреплялся наблюдениями за второй реальностью – товары с черного хода, барахолки, шабашники, цеховики и проч. С одной стороны, это ослабляло действенность официальной идеологии, но с другой, повышало терпимость к ней, позволяя относиться к ней как игре, где все «понарошку». А против игры протестовать бессмысленно. Более того, протест против игры означает, что ее воспринимают всерьез, а это уже признак скудоумия и прямая девальвация позиции борцов.

Таким образом, свойства советской экономики – структурные особенности, дефицитность благ, инфляционный потенциал, идеологический догматизм – создавали неудобства не только рядовым гражданам (на это власть вполне могла закрыть глаза), но и самой системе. Но устранить их было невозможно. Точнее, невозможно, оставаясь в рамках базовых системных ограничений, – централизованного хозяйственного механизма, директивного планирования, уравнительного распределения доходов и проч. Для стабилизации и выживания система нуждалась в имплантации чуждых ей экономических механизмов. Но для того же выживания система не могла допустить их масштабность и повсеместность, что неминуемо привело бы к мутации самой системы. Получался замкнутый круг: система нуждалась в том, что противоречило ее идеологической и хозяйственной парадигме. На помощь была призвана «вторая экономика». Так врагами или друзьями были эти хозяйственные практики? И если «вторая экономика» возникла не сама по себе, но была порождена провалами официальной экономики, то каков был характер их взаимоотношений?

Отношение советской власти ко «второй экономике»

Отношение советского государства ко «второй экономике» довольно четкое, а именно:

• объявляется, что она носит вспомогательный характер;

• демонстрируется негативное отношение к предпринимательскому доходу;

• признается право на существование частной экономики только в виде маломасштабной деятельности, да и то лишь в определенных сферах.

Государство рассматривает «первую экономику» (государственную) как основополагающую, соответствующую идеологической парадигме социализма, «вторая» же экономика, ограниченная легальными формами, должна играть подчиненную вспомогательную роль. И чтобы удержать «вторую экономику» в этом качестве, государство регулирует потоки средств производства между секторами, а именно предусматривается:

• запрет на некоторые виды деятельности во «второй экономике» (т.е. определенные виды деятельности законодательно резервируются за государством);

• дифференцированный доступ к ресурсам в пользу плановой экономики;

• запрет на переход объектов из одной экономики в другую;

• идеологическая дифференциация легитимности доходов «по труду» и по предпринимательской активности.

Чтобы ограничить область предпринимательских доходов, «вторая экономика» удерживается в малом формате. Это можно сделать, закрывая для «второй экономики» ряд рынков и контролируя доступ к оборудованию и материалам. Отсюда следуют весьма низкие стимулы для легального инвестирования во «вторую экономику». Получается, что рост «второй экономики» возможен только через теневую связь с «первой», в виде теневого партнерства, неформальных связей, прямого подкупа должностных лиц и проч. Отсюда следует нелегальность функционирования и развития «второй экономики», имеющей шанс на расширение исключительно по пути теневой, неформальной интеграции с официальной экономикой.

Однако это не означает тождества советской «второй» и западной теневой экономик. Отличие видится в следующем [Grossman, 1988, р. 166]:

• советская «вторая экономика», рыночная по природе, сосуществовала с государственной командной экономикой, а западная «тень» взаимодействовала с такой же рыночной экономикой, но послушной закону;

• советская «вторая экономика» в значительной степени использовала хищение как механизм доступа к материалам, труду, производственным мощностям. Западная же теневая экономика в значительно меньшей степени опиралась на воровство (если не считать таковым сокрытие налогов, что, собственно, ее и определяло). Фактически советская «вторая экономика» использовала бесплатные ресурсы;

• в силу вышеизложенного отличия экономических параметров официальной и «второй экономики» СССР (цены на продукцию, заработки работников, доходы руководителей и проч.) были намного более существенными, чем отличия соответствующих параметров теневой и формальной экономик Запада.

Итак, в силу ряда причин советская хозяйственная система объективно нуждалась во «второй экономике», но оставляла ей лишь теневой путь к расширению и развитию. «Самодеятельность» предприятий и граждан довольно эффективно гасила дефицит, связывала «горячие» деньги, создавала стимулы к увеличению доходов, и в силу этого власть смотрела на нее сквозь пальцы. Но эта же «самодеятельность» становилась объектом репрессий, как только ее масштаб превосходил отведенные ей рамки.

Показательны в этом смысле дела «трикотажников», громко прозвучавшие во времена хрущевской оттепели [77] . История этого вопроса такова: в СССР существовала широкая сеть психоневрологических диспансеров, и при каждом был «лечебно-трудовой отдел». Эти отделы получали средства на организацию трудотерапии, т.е. могли приобретать сырье и оборудование. Но средств было мало, а опыта и желания наладить производство еще меньше. И тут некий Ройфе, выходец из Бессарабии, обладающий деловой хваткой, предложил медикам наладить трикотажное производство. Предложение было принято и поддержано властью, поскольку послевоенный дефицит трикотажа был катастрофическим. Подчеркнем, что первоначально трикотажные цеха создавались на абсолютно законной основе, с привлечением психически нездоровых людей. Разрастаясь, эта деятельность все более сращивалась с государственной экономикой, откуда получала списанные (якобы негодные) станки, сырье. Органы надзора делали вид, что не замечают источников быстрого роста трикотажных артелей. А между тем это были и завышенные показатели размера одежды, и подналадка машин для изготовления более рыхлого трикотажа, и разбавление шерсти синтетической нитью, что позволяло экономить сырье для дополнительного неучтенного выпуска. «Трикотажники» разрослись в разветвленную сеть частных предприятий по выпуску трикотажных изделий, сращенную с торговыми и снабженческими организациями, оберегаемую органами правопорядка (товарные партии сопровождали сотрудники милиции во избежание нежелательных проверок на дорогах) [78] . Когда пришло время кампании по борьбе с хищениями социалистической собственности, по делу трикотажников были арестованы тысячи людей. По делу проходили замминистры, ответственные работники Госплана, администраторы магазинов, офицеры правоохранительных органов. Судебные разбирательства проходили часто закрыто, поскольку выявляли простой факт: без патронирования со стороны плановой экономики, без негласного благословения официальных лиц нелегальная экономика не могла бы существовать.