слова были произнесены таким тоном, что я почувствовал в них приговор над участью целой семьи. В обществе, где не довольствуются добрыми намерениями, болезнь равносильна опале. Императрица наравне с другими принуждена расплачиваться своим здоровьем за монаршее благоволение. Поговаривают, что у нее чахотка, и опасаются, как бы зима в Петербурге не оказалась роковой для ее здоровья, но ни за что на свете она не решится провести шесть месяцев вдали от императора.
При виде этой интересной, но измученной страданиями женщины, блуждающей, как призрак, на празднике, который устроен в ее честь и которого она, быть может, больше не увидит, сердце мое обливается кровью. Несмотря на всю окружающую роскошь и величие, я не могу не думать о немощности человеческой природы.
Описываемый мною бал закончился ужином, после чего все общество, обливаясь потом (в переполненных народом апартаментах стояла совершенно невыносимая жара), разместилось по придворным повозкам своеобразного вида, называемыми линейками, и отправилось в прогулку по иллюминованному парку. Царила темная и влажная ночь, но, к счастью, сырость умерялась чадом бесчисленных плошек. Вы не можете себе представить, каким зноем дышали аллеи зачарованного леса — невероятное обилие огней нагревает парк, заливая его ослепительным светом.
Линейки — дроги с двойными сиденьями на восемь человек, размещающихся спиной друг к другу. Их формы, позолота, старинная упряжь лошадей — все производит пышное и оригинальное впечатление. Число таких линеек значительно, их хватает на всех приглашенных, кроме крестьян и купечества.
Церемониймейстер указал мне место на одной из линеек, но в общей суматохе все рассаживались куда придется. Я не нашел ни своего слуги, ни пальто и взошел в конце концов на одну из последних линеек, поместившись рядом с русской дамой. Последняя не присутствовала на балу и приехала из Петербурга вместе с дочерьми, чтобы показать им иллюминацию. Мы разговорились. По тону я узнал в ней даму из общества, хотя суждения ее были гораздо откровенней, чем это принято в придворном кругу. Она называла мне по фамилиям всех лиц, проезжавших мимо нас, так как во время этой волшебной прогулки ряды линеек часто следовали друг мимо друга по параллельным аллеям. Таким образом одна часть царского кортежа производила смотр другой.
Если бы я не боялся утомить читателя и, больше того, внушить ему некоторое недоверие к моим восторгам, я бы сказал, что никогда в жизни не видел ничего поразительнее этого залитого огнями парка, по которому в торжественном молчании следуют придворные колесницы среди толпы народа. столь же тесной, как та, что наполняла залы дворца несколько минут тому назад. Прогулка эта продолжалась с час. Между прочим мы обогнули пруд, лежащий в конце парка. Версаль и прочие чудесные создания Людовика ХIV больше ста лет не давали покоя европейским монархам. Около этого пруда иллюминация показалась мне особенно замечательной. На противоположном конце пруда, вода которого казалась жидким золотом от мириадов огней, стоит небольшой дом, также иллюминованный. В нем жил Петр Великий. Больше всего меня поразил цвет воды в этом пруду. Вообще вода и деревья чрезвычайно усиливают эффекты иллюминации. Мы проезжали мимо гротов, освещенных изнутри ярким пламенем, просвечивающим сквозь пелену ниспадающей воды. Эти пылающие каскады имеют феерический вид. Императорский дворец господствует над ними и как бы является их источником. Только он один не иллюминован, но необозримое море огней стремится к нему из парка, и, отражая их своими белыми стенами, он горит, как алмаз.
Эта прогулка по иллюминованному парку была, бесспорно, прекраснее всего в петергофском празднике. Но, повторяю еще раз, все волшебные чары не могут заменить непринужденной веселости. Никто не смеется, не танцует, не поет. Говорят вполголоса, развлекаются с оглядкой. Можно подумать, что русские верноподданные до того приучены к почтительности, что не забывают о ней даже в минуты веселья. Одним словом, в Петергофе свободы так же не было в помине, как и во всей России.
Я добрался до моей комнаты, то есть до моей каморки, в половине первого. Но о сне нельзя было и думать, так как начался великий исход тысяч людей из парка. В России только лошади имеют право шуметь. Мимо моего окна катился непрерывный поток экипажей и повозок всех размеров, видов и фасонов в толпе пешеходов всякого звания, пола и возраста. Обычная жизнь вступала в свои права после натянутости царского праздника. Спешащие люди не имели ничего общего с чинным народом, наполнявшим парк несколько минут тому назад. Невольно напрашивается сравнение с заключенными, сбросившими с себя цепи. Эти вновь одичавшие орды, с ужасающей стремительностью рвущиеся по направлению к Петербургу, напомнили мне картины отступления великой армии, а павшие лошади по краям большой дороги увеличивали жуткое сходство.
Едва я успел раздеться и броситься в постель, как пришлось снова встать и почти бегом поспешить во дворец, чтобы присутствовать на смотре, который должен был делать государь кадетам. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что весь двор уже в сборе и ожидает императора. Дамы были в свежих утренних туалетах, мужчины — в парадных мундирах. Все казались бодрыми и оживленными, как будто великолепие и тяготы вчерашнего вечера утомили только меня одного. Я залился краской стыда за свою леность и почувствовал, что не рожден стать русским царедворцем. Пусть цепь позолочена, она от этого не делается легче.
Я с трудом проложил себе дорогу сквозь толпу и еще не дошел до отведенного мне места, когда император уже начал обход рядов своих мальчиков-офицеров. Государыня, столь утомленная накануне, ждала его в коляске. Я болел за нее душой, однако и в ней не было заметно следов упадка сил, поразившего меня накануне. Я с завистью глядел на пожилых придворных, легко несших то бремя, под тяжестью которого я уже изнемогал. Честолюбие здесь необходимое условие жизни. Без этого искусственного стимула люди были бы всегда печальны и угрюмы.
Император лично командовал смотром. Несколько очень удачно выполненных перестроений, по-видимому, вполне удовлетворили его величество. Он изволил взять за руку одного из самых юных кадетов, подвел его к императрице, затем поднял его на уровень своего лица, то есть над головами всех остальных, и публично его расцеловал. Какую цель преследовало это демонстративное проявление монаршего добродушия — не знаю. Никто не знал или не хотел мне этого объяснить. Я расспрашивал окружающих, кто отец осчастливленного царской милостью кадета, но оказалось, что и этого никто не знает. В России из всего делают тайну.
После парада императорская чета возвратилась во дворец, где состоялся прием всех желающих им представиться. Затем, около одиннадцати часов утра, государь