— Джек! — прошептал я еле слышно.
Мелвилл вздрогнул. Я затаил дыхание. Джек, набожный парень, прекрасный душой и телом, верный товарищ, с которым можно смело пускаться в любое плавание… А Готорн[58]? Что, если прихватить с собою и его? Каких бы разговорчиков мы наслушались! Он сделает нашу жизнь праздником, а Джек будет трогать сердца и услаждать взоры. Готорн — для шумной дневной суеты, Джек — для безмолвия ночи и бесконечных рассветов.
— Джек, — прошептал Герман Мелвилл. — Разве он живой?
— Я мог бы дать ему жизнь.
— Так что же оно такое, эта ваша машина, Божье благословение или проклятье? Творенье Бога или языческие штучки Времени?
— Словами это не выразить, сэр. Это как центрифуга, которая отшвыривает годы, возвращая нам молодость.
— И вы действительно можете все это?
— И получить корону короля Ричарда? Да!
Мелвилл попытался встать на ноги.
— О боже… — Голос его упал. — Я не могу идти…
— Попробуйте еще раз!
— Слишком поздно, — сказал он. — Я уже ни рыба и ни мясо… На суше — Стоунхендж, на море же — разверстая пучина. Но что же между ними? И где оно — это «между»?
— Здесь, — ответил я, коснувшись своей головы. — И здесь, — добавил я, коснувшись сердца.
Глаза старика наполнились слезами.
— О, если бы я действительно мог поселиться в этой голове и в этом сердце!
— Вы уже там.
— Я готов провести у вас день. — Он продолжал рыдать.
— Нет, капитан «Пекода», — сказал я. — Тысячу дней!
— Какая радость! Но постойте…
Я подхватил его под локоть.
— Вы отворили двери библиотеки и даровали мне глоток прошлого! Но стал ли я выше? Выпрямился? И голос больше не дрожит?
— Почти не дрожит.
— Руки?
— Руки юнги.
— Значит, оставить сушу?
— Да, оставить.
— Посмотрите на мои ноги… Разве я смогу сняться с этих якорей? Но все равно спасибо за чудо ваших слов, огромное вам спасибо…
В тысяче миль от меня увидел я старика, его рука поднимала и опускала, поднимала и опускала штемпель, ставила, и ставила, и ставила печать на таможенные бланки. Закрыв глаза, я пятился вслепую, пока не почувствовал на шее прикосновение крыльев. Я повернулся, и огромная бабочка подобрала меня.
— Герман! — крикнул я что было сил, но нантакетская таможня и причал уже исчезли из виду.
Подхвативший вихрь вынес меня совсем в другом времени перед домом, дверь которого открылась и закрылась за мной, и я увидел прямо перед собой невысокого коренастого человека.
— Как вы здесь оказались? — спросил он.
— Спустился по трубе, просочился под дверью. Простите, кто вы?
— Граф Лев Толстой.
— Автор «Войны и мира»?
— А что, есть другой? — воскликнул он возмущенно. — Лучше ответьте, как вы сюда попали и что вам здесь нужно?
— Я хочу помочь вам бежать отсюда!
— Бежать?!
— Да, бежать из дома. Вам больше нельзя здесь оставаться. Вы сходите с ума, ваша жена не в себе от ревности.
Граф Лев Толстой окаменел.
— Откуда вам это?..
— Я читал об этом в книгах.
— Таких книг не существует!
— Скоро они появятся! Ваша супруга ревновала вас к горничным и кухаркам, к дочкам садовника и к любовнице вашего счетовода, к жене молочника и к вашей племяннице!
— Прекратите! — воскликнул граф Лев Толстой. — Я не хочу слушать этот вздор!
— Это неправда?
— Может быть, да, а может быть, и нет. Да как вы смеете!
— Ваша супруга грозилась порвать все простыни, поджечь кровать, запереть дверь и укоротить ваш «модус операнди»[59].
— Сколько можно все это терпеть! То виновен, то невиновен! Ну что за жена! Повторите, чего вы хотели?
— Я предложил вам сбежать из дома.
— Так поступают дети.
— Да!
— Вы хотите, чтобы я уподобился подросткам? Решение помешанного.
— Это лучше, чем кара помешанной.
— Говорите потише! — прошептал граф. — Жена в соседней комнате!
— Ну так идем!
— Она спрятала мое белье!
— Постираем по дороге.
— По дороге куда?
— Куда угодно!
— И долго ли мне придется прятаться?
— Пока ее кондрашка не хватит!
— Отлично! Но кто вы?
— Единственный человек на свете, который не только прочел роман «Война и мир», но и запомнил имена всех персонажей! Хотите, перечислю?
В этот момент кто-то начал ломиться в дальнюю дверь.
— Слава богу, она заперта! — сказал я.
— Что я должен взять с собой?
— Зубную щетку! Быстро!
Я распахнул входную дверь. Граф Лев Толстой выглянул наружу.
— А что это тут туманное, с прозрачными листьями?
— Это ваше спасение!
— Замечательно!
Дверь сотрясалась так, словно в нее ломились слоны.
— Она совершенно обезумела! — воскликнул граф.
— Вы уже надели кроссовки?
— Я…
— Бегите!
Он ринулся к машине, и машина укрыла его.
Дверь библиотеки распахнулась широко, как врата ада, и на пороге возникла бешеная фурия.
— Где он? — крикнула она.
— Это вы о ком? — спросил я — и исчез.
Не знаю точно, то ли я материализовался перед Билли Барлоу, то ли он материализовался передо мной. Билли сидел в моей библиотеке, листая увесистые тома произведений Толстого, Мелвилла и Папы.
— Два поражения и одна победа! — сказал я.
Билли захлопнул Мелвилла, закрыл Папу и улыбнулся Толстому.
— Он все-таки оставил свою мадам, — сказал я.
— И что же — она последовала примеру Анны Карениной?
— Бросилась под поезд? Нет.
— А жаль. И куда же ты двинешься теперь? Может быть, стоит отправиться в Белый дом апреля тысяча восемьсот шестьдесят пятого и стащить у Мэри Тодд билеты в театр для Линкольна?[60]
— Нет уж, уволь. Она мне за них глаза выцарапает. Отдать швартовы!
Золотые крылья затрепетали, коснувшись брызг из отделанного мрамором фонтана, находившегося вблизи отеля «Плаза». Струи фонтана били высоко в ночное летнее небо. По фонтану с хохотом, гиканьем и воплями расхаживали, пошатываясь, с бокалами мартини в руках красивый мужчина в промокшем насквозь смокинге и интересная женщина в серебристом вечернем платье.
— Эгей! — окликнул их я. — Зельда! Скотти! На выход!
Ну и что же ты можешь сказать в свое оправдание?
Well, What Do You Have to Say for Yourself? (2002)
— Ну и что же ты можешь сказать в свое оправдание?
Он взглянул на трубку и придвинул ее поближе к уху.
— Ты знаешь, который сейчас час?
— У тебя что, своих часов нет?
— Они остались на тумбочке возле кровати.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});