Из тостера выпрыгнули тоненькие румяные хлебцы, упали на прямоугольный латунный поднос с закругленным краем. Соня смотрела на этот поднос с интересом: ей казалось, у него должно быть какое-то необычное назначение.
– Это поднос из-под самовара, – заметив ее взгляд, сказала Анна Аркадьевна. – Такие прежде по всей России были. И у нас в семье тоже. Мне теперь кажется, это было совсем недавно. Их потом стали использовать под тостеры, из-за крошек удобно. Я стара как мир, Сонечка, – улыбнулась она.
Латунный закругленный поднос был из того же мира, что и серебряные черненые сахарницы – отдельно для песка и для рафинада, и кофейная мельница, похожая на шарманку, и большой, как город, кухонный буфет. Впервые воспоминание обо всех тех вещах из квартиры Дурново не вызвало у Сони раздражения. Оно и умиления, правда, не вызвало. В этом воспоминании вдруг появилось для нее что-то другое, совсем новое... Понимание, вот что! То же новое, неожиданное понимание жизни, какое она почувствовала, когда шла рядом с отцом по ледяному городу. Это было необъяснимо, но очевидно.
Они разговаривали с Анной Аркадьевной весь вечер напролет – о Ялте, о московской студии «ТиВиСтар», о том, какие сводчатые потолки и широкие подоконники были в Сониной гимназии, и о том, что в этой гимназии училась Цветаева... Время летело, как дыхание, и Соня не чувствовала ни усталости, ни скуки от долгого разговора.
Ирина посидела у Анны Аркадьевны совсем немного – познакомила с ней Соню и убежала на спектакль.
– Я так рада, что Иринка поверила в себя, – сказала старушка. – Она чудесная девочка, но необычная и всегда такая была. Когда у нас на Молчановке взялись травить тараканов, она плакала от жалости к ним. Говорила: «Зачем же травить, они такие нетребовательные животные!» У нее в детстве даже подруг не было: всем казалось, что она ломака. Дети ведь редко принимают то, что выходит из ряда вон, – объяснила она. И добавила с улыбкой: – Ей бы теперь молодого человека найти. Сердечного человека.
– Сердечного... – с горечью повторила Соня. И неожиданно для себя сказала: – Знаете, Анна Аркадьевна, мне в Москве стало казаться, что... В общем, я перестала верить, что они там способны на человеческие отношения. Бездушные они! Говорят с тобой вроде так сердечно, а потом оказывается, что это ничего не значит. Извините, – спохватилась она. – Вас я совсем не имела в виду.
– Ничего. – Старушка в самом деле нисколько не обиделась. – Я понимаю, о чем вы говорите, Соня. Но ведь по-другому ваши московские отношения и не могли сложиться.
– Почему? – удивилась она.
– Не обижайтесь, Сонечка, но – от вашего нетерпения. Оно всегда рождает непроницательность. В настоящую жизнь ведь сразу не заглянешь, она никогда не открывается сразу, а терпения просто жить, находить смысл в ее повседневном течении, – такого терпения большинству людей не хватает, и внимания не хватает, чтобы доглядеться до ее главного рисунка. Он очень прост, Соня. Прост и человечен. Возможно, вы даже видели какие-то его знаки, пока жили в Москве, но не умели их замечать. Извините мое резонерство, – спохватилась она.
Соня пропустила ее извинение мимо ушей. Так важно было все, что говорила эта прозрачная старушка! Это было важно по сути, и в сравнении с сутью ничего не значили вежливые подробности.
– Но как же его все-таки разглядеть? – чуть слышно спросила Соня. – Этот рисунок?
– Он сам вам покажется, не беспокойтесь. Мне кажется, с вами это произойдет обязательно. – Анна Аркадьевна сказала это так уверенно, будто они с Соней разговаривали не в холодной комнате ветхого дома в Аутке, а где-нибудь на Сивцевом Вражке или на Молчановке, где она родилась. – А то, что показалось вам сердечностью, – улыбнувшись, добавила она, – это и правда всего лишь удобная форма общения. Что поделаешь, так происходит в любом мегаполисе. В Париже или в Нью-Йорке, я думаю, то же. Жизнь в таких городах слишком напряжена повседневно, потому их обитатели и вынуждены беречь силы. И потому им проще держаться с посторонними людьми доброжелательно, нежели зло или скандально. Конечно, такое отношение не надо принимать за настоящую доброту, но и сердиться на это тоже не надо. Это надо просто понимать. Что требует крепкого внутреннего стержня. Самодостаточности, самостоянья, если хотите. Но у вас это, мне кажется, есть. Значит, и бояться вам нечего.
Соня сидела в полном ошеломлении. Каждое слово Анны Аркадьевны было так глубоко и вместе с тем так просто, как будто та различала рисунок жизни прямо в сплетении зимних веток за своим окном.
Наверное, старушка заметила ее смятение и тактично перевела разговор на другое.
– Ирина восторженно отзывалась о ваших способностях, – сказала она.
– О каких способностях? – не поняла Соня. – Никаких у меня способностей нет.
– Кто это вам сказал? – удивилась Анна Аркадьевна.
– Ну... Оператор один сказал, а он опытный. Да я и сама поняла. Актриса из меня никакая.
– Актриса? – снова удивилась старушка. – Я думала, вы свои художественные способности имеете в виду.
– Что вы, Анна Аркадьевна, – махнула рукой Соня. – Это глазки рисовать, что ли? Тоже мне, способности!
И тут она увидела, что Анна Аркадьевна сейчас заплачет. Несмотря на все свое рождением и целой жизнью данное самообладание. Заплачет или даже сознание потеряет – так она побледнела.
– Извините! – воскликнула Соня. – Я совсем не то... Я только про себя... Про то, что у меня в самом деле никаких способностей нету! И художественных тем более. Из меня даже историк не получился!
– Даже историк!.. – Анна Аркадьевна слабо улыбнулась; наверное, Сонины слова показались ей очень уж нелепыми. – Это, между прочим, одна из самых серьезных специальностей. Мы с вами о Цветаевой вспоминали, а она через единокровных брата и сестру была в родстве с Иловайскими, со знаменитой семьей. Там великие историки были. Жили у Старого Пимена, это переулок, который от Садовой-Триумфальной идет, вы, может быть, знаете.
– Садовую-Триумфальную знаю. – Соня так обрадовалась, что Анна Аркадьевна отвлеклась от своей обиды, что готова была сказать, будто знает не только какую-то московскую улицу, но и самих Иловайских лично. – Там кафе под каштаном.
– Возможно. – Теперь Анна Аркадьевна наконец улыбнулась обычной своей улыбкой. – Извините, Соня, я с собой не совладала. Просто я привыкла трепетно относиться к своей профессии. Как и к любой другой, впрочем.
– Если бы у меня такая, как у вас, профессия была, я к ней тоже трепетно относилась бы, – вздохнула Соня.
– Но мне показалось, моя профессия выглядит в ваших глазах скучной.
Соня почувствовала, что ее щекам и даже вискам становится жарко от стыда.