— Э, да, а.
— Наверное, много змей?
— О, о!
— Непременно все расскажи, а то я спешу. Надо повидать одного знакомого.
Билл откашлялся.
— Э… постой… — сказал он.
Сейчас или никогда, думал он. Они одни. Шагнешь — и схватишь. Пыхтит он и так. Лучших условий ждать нечего.
Но двинуться он не мог. Его сковала та слабость, которая сковывает стольких в наше время, а исцеляется только бодрящей микстурой доктора Смита. Будь у него бутылка, что там — ложка микстуры, он бы пришел в себя. Но ее не было; и он копал ногой, таращил глаза, как все эти девять лет.
— Да? — сказала Гермиона.
(«Хватаем, трясем, прижимаем, осыпаем, пыхтим», — подсказало его суперэго, но тело не послушалось.)
— Да?
— Гермиона!
— Да?
— Гермиона…
— Да?
— Так, ничего, — сказал Билл.
И оказался один. За окнами, судя по звукам, отъехала машина. Гермиону он не винил. Вспомнив, как он мерзко блеял, словно диктор Би-би-си, он задрожал и удивился такой нечеловеческой трусости.
С горя он собрался было биться головой об стену, но передумал и решил пойти к себе и зарыться лицом в подушку.
4
Стремясь поскорее сообщить Отису благую весть, Гермиона решила не мешкать. Задержись она хоть на минуту, то увидела бы молодого человека без шляпы, но с выпученными глазами, который мчался от корта к дому. Кажется, Реджинальда Твистлтона уже сравнивали с кошкой на раскаленных кирпичах. Именно это сравнение пришло бы сейчас в голову стороннему наблюдателю.
Пронесясь над террасой, он влетел в дом; пронесясь над холлом, взлетел по лестнице; пронесясь над коридором, ворвался в свою бывшую комнату, и Салли, отдыхавшая в шезлонге, как амазонка после битвы, поднялась ему навстречу. Точнее, она тоже взлетела, словно снизу, сквозь подушки, быстро вылез большой гвоздь. Она умела владеть собой, но, когда столкнешь в пруд констебля, это как-то возбуждает, и она подумала было, что ворвался Поттер.
Распознав свою ошибку, она стала спокойней, но ненамного.
— Мартышка! — сказала она.
— Салли! — сказал Мартышка.
Если мы сообщим, что его очень тронул разговор с лордом Икенхемом, направившимся позже в кабачок потолковать о Бразилии, вы вправе обвинить нас в сдержанности. Чувства бушевали в его груди, и среди них выделялись благодарность, стыд, любовь, какой он еще не испытывал, хотя влюблялся регулярно с самых юных лет.
Он совершенно забыл о Гермионе. Он помнил только о Салли. Примерно так же, как Билл, собирался он хватать, трясти, целовать и пыхтеть, с той лишь разницей, что Билл представлял себя в роли костоправа, а Мартышка — скорее паломника, приближающегося к святыне. Да, мы не точны: слова «хватать» и «трясти» тут не подходят. Оставим «пыхтеть» и «целовать».
Пыхтел он и так; что же до поцелуев, Билл Окшот, окажись он рядом, получил бы наглядный урок.
— О Салли! — говорил Мартышка.
— О! — говорила и Салли.
Время не двигалось. Во внешнем мире люди чем-то занимались. Констебль переодевался. Лорд Икенхем шел по деревне. Гермиона ехала в том же направлении, на полмили дальше. Сэр Эйлмер поправлял экспонаты. Билл Окшот лежал лицом в подушку. А в Лондоне леди Босток, пересмотрев журналы, впала в легкую дремоту.
Мартышка же и Салли в благоухании фиалок и роз слушали нежную музыку, которую исполнял на редкость умелый оркестр, состоявший в основном из арф и скрипок. Констеблем, лордом Икенхемом, сэром Эйлмером, леди Босток, Биллом и Гермионой они не интересовались. Обняв Салли поудобней (они сидели в шезлонге), Мартышка удивлялся, что бывают такие идиоты, такие редкие кретины, как этот полный дурак, расставшийся с единственной девушкой на свете.
— Нет, какой болван!
— А я?
— Я хуже, никакого сравнения.
— Это я виновата.
— Нет!
— Я.
— Нет!
— Я!
Спор разгорался, и Мартышка уже произнес было: «Нет», но лицо его перекосилось, как за четырнадцать часов до того, когда в гостиную вошел Билл Окшот.
— Что такое? — забеспокоилась Салли. Мартышка нервно глотнул.
— Ничего, — отвечал он. — Просто вспомнил про Гермиону.
Салли задрожала. Многое — в сущности, все — зависело от того, считают ли Твистлтоны, что слово — это слово.
— А я? — спросила она. — Может быть, честь не позволяет тебе расторгнуть помолвку?
Мартышка глотнул еще раз.
— Не то чтобы честь… — ответил он. — Ты ее не видела? То-то и оно. Если бы видела, сама поняла бы. Как к ней подступиться?
— Очень просто. Пойди и скажи, что ты ошибся.
— М-да…
— Или напиши.
Мартышка дернулся, как сильный пловец, который стал тонуть и вдруг увидел, что кто-то бросает ему спасательный круг.
— Написать?
— Все же легче.
— Верно! — обрадовался Мартышка, в порыве благодарности прижимая Салли к груди и покрывая ее лицо поцелуями. Однако ему помешала Элзи Бин, которая, тихо постучавшись, внесла поднос, а на нем чайник, чашку, тосты и кусок пирога.
— Чай, — объяснила она.
Мартышка рассердился.
— Почему вы не трубите в рог? — спросил он.
Элзи не испугалась ни этих слов, ни нежной сцены. В Боттлстон-Ист такого не пугаются.
— Чай, тосты, пирожок, — сказала она. — Толкнули вы Гарольда, мистер Твистлтон?
Салли взяла власть в свои руки:
— Конечно, толкнул. Он ведь обещал? Вот! Разве он обманет?
— Значит, плюхнулся?
— Еще как! Слышала вся округа.
— Красота! Спасибо вам, мистер Твистлтон. Мисс Гермиону видели?
Мартышка подскочил вершка на два:
— Разве она здесь?
— А то! На машине приехала.
Мартышка не ответил, зато сжал голову руками.
— Пойду похожу по корту, — сказал он. — Тут надо подумать.
Глухо застонав, он вышел, обретя былое сходство со злополучной кошкой, а Элзи критическим взглядом проводила его.
— Хороший человек, — признала она. — Только не в своем уме.
— Есть немного, — согласилась Салли. — Это очень приятно.
5
Когда Гермиона подъехала к кабачку, кабачок на месте был, Отиса в нем не было. Ей сообщили, что он куда-то ушел; и, огорчившись, как огорчится всякий, если он принес добрую весть из Аахена в Гент, а Гент исчез, она поехала обратно. В конце концов, подумала она, если уж ты здесь, можно повидаться и с женихом. Вспомнила она о нем только теперь.
Однако и огорчение, и мысль о Мартышке исчезли подобно Генту. У первого же камня, отмечающего милю, что-то ударило ее меж глаз. То был замысел первого из трех романов (двадцать процентов, а после трех тысяч экз. — двадцать пять), которые Отис сможет теперь выпустить. С писателями всегда так. Едут, или идут, или просто спят в кресле, ни о чем особом не думают, и вдруг — бамц!
Твердо зная, что загонять идею в анналы памяти нельзя ни в коем случае, писатели эти немедленно делают заметки. Остановив машину, Гермиона отыскала старый конверт и принялась строчить, напряженно дыша носом.
Примерно в это же время лорд Икенхем достиг кабачка.
6
Шел он легко, как ходят те, кто уверен в хорошем приеме, ибо в прошлый раз имел здесь оглушительный успех. Блондинка, ее дядя (хозяин) и несколько посетителей слушали его затаив дыхание. Жителям Хемпшира нечасто доводится слушать человека, который знает Бразилию вдоль и поперек, укрощал взором аллигаторов и может рассказать об этом просто и доходчиво.
На сей раз аудитория была поменьше. Собственно, осталась только блондинка. В конце концов, при всем желании английские сельчане не могут пить непрерывно. Видимо, именно сейчас они разрешили себе отдохнуть.
Но истинный артист играет во всю силу перед любой аудиторией. Опершись на стойку и заказав пива, лорд Икенхем продолжил свой рассказ о низовьях Амазонки так, словно зал набит битком, и блондинка стала слушать.
— Ах ты, как жаль! — сказала она, когда он отвлекся, подняв кружку.
— Жаль? — немного обиделся граф, поскольку говорил о чудесном спасении от пумы. — А, понимаю! Вы огорчились, что пума осталась голодной. Да, огорчилась и она: я заметил, что глаза ее полны невыплаканных слез.
— Нет, — возразила блондинка, — мне жаль, что вы разошлись с тем джентльменом. Зашел он выпить и говорит: «А я прямо из Бразилии». Наверное, он бы хотел вас по видать.
Лорд Икенхем заметил, что желание это чрезвычайно распространено, хотя на самом деле не обрадовался.
— И впрямь, какая жалость, — сказал он. — Я был бы очень…
— Да вот и он, — сказала блондинка.
Дверь открылась, и взорам явился немолодой человек с довольно хмурым и очень загорелым лицом. Местное пиво было так прекрасно, что многие, отведав его, вскоре возвращались.