И вот сейчас ему задали вопрос, которого он столько ждал – и лейтенант вдруг всерьез задумался, едва ли не с ужасом ощутив, что не знает ответа. Вернуться? Да, как боевой офицер и комсомолец он просто обязан вернуться. А Соня? Ну, что ж, ее придется оставить, расстаться навсегда… точнее, на семь десятков лет. Собственно, это и есть навсегда, поскольку встретиться им будет уже не суждено. Да, он любит ее, как и она – его; любит больше жизни, но что ж поделать, если он здесь, как ни крути, чужой? С другой же стороны… Даже самому себе он ни разу так и не признался, как устал от этой бесконечной войны, начавшейся для него в далеком сорок первом возле начисто сметенной бомбардировками деревеньки со смешным названием Видово. С одной стороны, эти, определенно, паникерские мысли его раздражали, с другой… он знал и еще кое-что. Об этом, впрочем, он и вовсе не хотел даже думать.
Совсем недавно ему тоже начали сниться афганские сны; сны, не имеющие никакого отношения к его разуму, пусть и занимающему чужое тело. Он, грубо говоря, начал ощущать бывшего десантника. Нет, не так, не ощущать – скорее, улавливать общий настрой его мыслей. Захаров так и не вернулся со своей войны; не нашел себя здесь, в мирной и приторно-лживой с его точки зрения жизни. Там же, в сорок третьем, он ожил, ощутив себя там, где и хотел очутиться все эти годы. Он вернулся на войну, как-то сразу и навсегда ставшую его войной. Краснов же, хоть всеми силами и пытался гнать прочь эти предательские и мещанские мысли, пожалуй, наоборот, готов был бы остаться в будущем. Нет, он не был дезертиром и не считал себя таковым – он просто передал бы кровавую эстафету своему близнецу, с которым они были повязаны даже не кровью, а сознаниями. Общим прошлым. Единым настоящим. Одними на двоих воспоминаниями.
И еще была Соня…
Взглянув в ответ в глаза ученого, Василий, пожалуй, неожиданно даже для самого себя, вдруг сказал вовсе не то, что собирался:
– Да, я готов, Леонид Львович. Вот только мне бы только хотелось сперва кое с кем попрощаться.
Глава 10
Дмитрий Захаров, 1943 годБолото радовало еще меньше, нежели недавняя лесная «дорога». Угу, именно так, в кавычках. Большую часть пути шли по грудь в довольно-таки прохладной жиже, меньшую – по пояс. Вещмешки и оружие, разумеется, приходилось держать как можно выше, отчего руки жутко немели. Про сапоги, мгновенно наполнившиеся грязной водичкой, говорить и вовсе не приходилось: не потерять бы в трясине. А ведь он идет практически налегке, только тощий «сидор», подсумки с запасными магазинами да «ППС». Другим еще тяжелее, особенно радисту с его увесистым десятикилограммовым ящиком «Севера» на плечах. Спустя первых полчаса подобного времяпрепровождения в голове Захарова вполне предсказуемо возникло аж целых две мысли. Не то, чтоб особенно своевременных или конструктивных, но уж на какие сподобился вздрюченный неслабым испытанием мозг.
Во-первых, насколько же все-таки тяжело было воевать – и побеждать – предкам! И в каких условиях они это все делали! И ведь не роптали, ни разу не роптали! В детстве и юности Дмитрий перечитал кучу мемуаров участников войны – и нигде не встречал ни слова сожаления о том, что пришлось вынести их авторам на фронтовых дорогах. Люди просто понимали, что иного выхода нет. Или – или. Или Победа – или смерть. Смерть на полях ли сражений, в концлагере или в качестве рабов при дворе господ из «просвещенной Европы», столь утонченно ценивших абажуры и блокноты из человеческой кожи. И мыло из человеческих костей. Особенно дамское. С запахом лаванды, к примеру. Чтобы кожа истинных владычиц нового мира была упругой и вечно молодой, и не стыдно было орать «хочу ребенка от фюрера». Поскольку, «Deutschland uber alles». Понятно и без перевода.
Во-вторых, Дмитрий неожиданно пришел к мысли, что там, «за речкой», было не столь уж и тяжело. Да, марш-броски изматывали тело и душу; случались бои, когда возможностей выжить оказывалось куда меньше, нежели шансов вернуться на Родину в цинковом ящике в грузовом отсеке «черного тюльпана»; было много того, что обычный выпускник советской средней школы не смог бы представить в самом страшном сне, даже если уже успел посмотреть в кооперативном видеосалоне некогда запрещенный боевик о непобедимом Джоне Рэмбо.
И все же то, что происходило сейчас, оказалось куда страшнее. А еще страшнее было то, что уже произошло после двадцать второго июня сорок первого года. Сожженные вместе с жителями белорусские деревни, женщины и дети блокадного Ленинграда, Бабий Яр, чудовищные преступления войск СС и местечковых националистов… стоит ли продолжать? Sapienti sat[16], ага…
Была еще и третья мысль – неважная, скользнувшая по самому краешку сознания, словно ушедшая в рикошет от брони пуля. Касалась она его нынешнего тела и звучала примерно так: насколько же все-таки предки были сильнее нас! Не только морально, но и физически. Вот он, здоровый лоб, бывший десантник, прошедший, как ему недавно казалось, и Крым, и рым, и медные трубы, занял тело двадцатилетнего пацана, выросшего в годы хронического недоедания. Да, именно так: родившийся в начале двадцатых годов Краснов никогда особенно сытно не ел. Просто не имелось у его поколения такой возможности. Сначала Гражданская, затем разруха и коллективизация, следом – великие стройки тридцатых и становление Советского Союза как величайшего на планете государства. Редко кто мог в те годы похвастаться особенно сытой жизнью. А те, кто жировал да хвастался, зачастую куда-то пропадали, порой – навсегда. Ну, и откуда тогда в этом теле такая поразительная сила, такая выносливость?! Ведь он, сержант ВДВ Дмитрий Захаров, уже б сдулся, пожалуй, пыхтел из последних сил, дожидаясь привала, ан нет, идет наравне со всеми…
В этот момент размышления прервались: с той стороны, что осталась за спиной, грохнуло. Раз, другой. Вот и все. Их отвлекающий маневр вступил в бой. Десантник не смог отличить, какое именно орудие стреляет, но более опытный Иванов, оглянувшись, коротко прокомментировал:
– Наши, танковая «сорокапятка» бьет. Точнее, две. А вот это уже немцы, что-то покрупнее калибром. Давайте скорее, мужики. Вперед. Уже недолго осталось.
Идущий третьим в цепочке Захаров, раздвигая грудью взбаламученную ряску, жалел лишь об одном: что нельзя закрыть уши и не слышать приглушенных расстоянием и зарослями хлестких ударов немецких противотанковых пушек. Поскольку прекрасно понимал, что каждый выстрел может стоить жизни кому-то из пацанов-танкистов, защищенных лишь тремя с половиной сантиметрами брони…
* * *
– Вот так ни хрена себе… – Лейтенант Иванов опустил бинокль и взглянул на десантника. – Не ошибся комбат, получается? Все-таки танки. Интересно, как они их сюда незаметно перегоняют-то? Это ж какая колея должна остаться, грунт-то после зимы еще не просох.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});