Читать интересную книгу Низость - Хелен Уолш

Поверить ей не могу. Будь она пацаном, я б ей врезал. Сдвигаю фотки ей под нос.

— Сегодня утром подсунули их под дверь. Адресовано Энн Мэри. Она нас бросила. Поняла, о чем я?

Она убирает локти и обхватывает их ладонями.

— Чего? Кто-то послал это дело Энн Мэри? Зачем? В смысле, кто?

Смотрю на нее внимательно-внимательно, собираюсь с мыслями и вот оно. Я решился.

— Ты больная пиздец как, Милли, ё. Срочно надо с врачом посоветоваться. Ей-богу. Тебе на хуй поможет, ё.

Сгребаю фотки обратно, складываю их в стопку и запихиваю обратно в карман. Она глядит на меня, глаза вытаращила, бледнющая. Рот открыла чего-то сказать, но получается у нее только бессвязное лопотанье.

— Серьезно, Милли, — говорю я, кладя ладони на стол и вставая. — У нас с тобой — все.

Она топает за мной, сшибая со стола чашку, и дюжина пар глаз ест нас. Мне почти слышно, как ее сердце бумкает об пол. Теперь ее трясет, ее в прямом смысле на хуй колотит. Меня чуть ли не прорубает, ей-богу — почти готов обнять ее покрепче и сказать, что я ее прощаю, но она прямо прицепилась к нам с этим своим: чего ты вообще пиздишь, не знаю, про что ты говоришь, Джеми, — просто врет мне. Врет мне как последняя тварь. Я попер на нее.

— Как ты могла так поступить и устроить такое? Я знаю, ты всегда считала, что она меня не достойна и прочее. Елки-палки — ты ниибацца свысока на нее смотрела, нет? Но я-то на хуй любил эту девушку, Милли. Мы с ней были счастливые. Нам хорошо с ней было. Ты это ни разу не потрудилась заметить. Ты ни разу не видела, как нам с ней было, когда мы были совсем вдвоем. Было идеально. Я был такой ниибацца счастливый с ней, Милли. Как тебя хватило, подруга? Как ты смогла сделать такую злую вещь?

Теперь она ревет. Слезы прямо ручьем бегут по мордахе. Все на нее уставились. Обалденная официантка прямо остолбенела, прям почти как в театре сцена. Милли на хуй уничтожена, ё — глаза безжизненные и нечеловеческие. Прямо как у Энн Мэри сегодня утром.

Милли

Я выхожу вслед за ним, и полный народу зал поворачивается за нами. По щекам текут слезы гнева — так много необузданного гнева курсирует у меня по венам, толкая меня вслед за ним. И странно — меня не волнует, чего он наболтал. Мне по хую — я знаю, что ничего плохого не делала. Просто я не хочу, чтобы он меня вот так вот кинул.

Иду за ним. Официантка-студентка подрывается с этой омерзительной участливой физиономией и спрашивает, все ли со мной в порядке. Ярость поднимается у меня в глотке и взрывается еще одним водопадом слез — я не печальная, но ничего не могу с собой поделать. Не могу перестать реветь. Выскакиваю на Фолкнер-стрит, прямо под нос фуре, та со визгом и скрежетом выруливает в сторону. Джеми поворачивает голову, губы сомкнуты в страдальческом овале — но он снова кроит гримасу, едва я в целости и сохранности перебираюсь на другую сторону. Он ускоряет шаг, переходя на бег, по Хоуп-стрит. Я вижу его машину, припаркованную у Хоуп-стрит 60, нашего ресторана. Я снова шагаю на дорогу, не глядя по сторонам, и опять машины скрежещут, выворачиваясь, но на сей раз он не оборачивается. Он волнуется, как бы поскорее сесть в машину и съебаться. Последние несколько ярдов я пробегаю бегом и ныряю на пассажирское место, захлопнув за собой дверь, пока он не успел сунуть ключ в зажигание.

— Вылазь, Милли! Вылазь на хуй из машины!

Мой взгляд зарывается в привычные черты его лица — его чистый суровый подбородок, нежные изгибы линий вокруг глаз и рта, мягкая, некрасивая кожа — смутно напоминающая миндаль и оливки. Черты, не соответствующие его странной тревоге. Я глубоко вдыхаю, сглатываю еще один приступ слезливости и перехожу сразу к делу.

— Ты считаешь, что я отправила те фотки?

Звук моего голоса — спокойный и собранный — меня чуть шокирует. Внутри меня адски трясет.

Он открывает рот в агрессивном протесте, но огромная стая голубей, сидевшая на тротуаре перед нами вдруг взвивается вверх. Он смотрит, как они поднимаются, и когда он поворачивается ко мне, выражение его лица поменялось, и злоба уступила место чему-то намного-намного более страшному. С лица Джеми сочится совершеннейшая ненависть.

— Я знаю, это сделала ты.

— Что?

— Почему бы тебе просто не признаться, ты, трусливая сука?

— Господи, — содрогаюсь я. — Ты правда веришь, я сделала такое?

— А разве ты мне вызвонила не чтобы мне все рассказать? Что ты пошутила и все такое? Решила, она ниибацца найдет здесь смешную сторону? Что произошло, а? Потеряла свою ебаную наглость?

Высокий завывающий звук возникает у меня глубоко в кишках и, искаженный, вырывается у меня изо рта.

— Прости, девочка — тут ты слезами не отмажешься. Ты нащелкала эти фотки. Ты их проявила. И ты отправила их Энн Мэри, так что мы с ней разбежались навсегда. Правильно?

— Джеми? Я ничего не знаю насчет этих фоток. Я попросила тебя прийти, потому что ты мне нужен.

— А, сделай мне доброе дело, хорошо? Хватит болтать как какая-то ебнутая дура. Может, у меня к фамилии ничего не приписывается, не то что у твоего предка, только не надо делать из меня какого-то сопливого мудозвона, ладно?

Между нами разверзается гигантская пропасть.

— Ты козел.

Я открываю дверь и выбрасываю ногу, но его рука затаскивает меня обратно.

— И вот еще что, — сплевывает он, сдавливая сильнее. — Даже если б я ее никогда в жизни не встретил — ты бы меня ни за что не подцепила. Если бы я хотел тебя трахнуть, я бы тебя трахнул как любую другую пизду. Поняла меня?

Обалдевшая и напуганная, я высвобождаюсь от его захвата и потираю руку. У него огромные и беспощадные глаза, они заглатывают меня целиком.

— Думаешь, я сдержался типа из моральных соображений, так? Думаешь, я такой милый хилый мудозвончик, кому и в голову не придет оприходовать школьницу? Подумай еще раз, девочка. Ты мне никогда не нравилась, и хватит на этом. А если хочешь знать совсем все, то я с тобой общался тока из жалости. ТЫ меня слышала? Я тебе ниибацца сочувствовал. Раньше, по крайней мере. А теперь уебывай отсюда, и никогда, никогда больше не звони мне и не стучись в мою ебаную дверь.

Противная слеза скатывается у меня по щеке. Я огребла. Хуже и быть не может — ниже падать мне некуда. Типа это такое место, где все заканчивается. С этой секунды отныне ничем ни он, ни папа, ни любой другой ублюдок не сумеют меня обидеть. Меня невозможно задеть. Я никогда в жизни не верну себе той целостности, которой я обладала раньше — последние несколько часов, месяцев даже, украли и унесли у меня такие вещи, отчего я навеки останусь не имеющей целостности.

Я стою посреди Хоуп-стрит и смотрю, как он исчезает — навсегда. Я чувствую себя потерянной, одинокой и напрочь вымотанной. Я не знаю, куда мне пойти или что делать дальше, поэтому я просто здесь стою.

ГЛАВА 10

Милли

Этот паб мне незнаком. Как в нем очутилась, не помню. Усаживаюсь на высокий барный стул и заказываю «Талис-кер» и пинту «Стеллы». Опрокидываю вискарь в себя, едва его передо мной поставили. Спрашиваю еще порцию — на сей раз двойную, каковую ее я неторопливо попиваю, растянув на полторы сигареты. «Стеллу» отставляю пенящейся и нетронутой. В паб уже подтянулись любители вмазать с утречка; мозаика суровых нелюбезных физиономий, погруженных в раздумья под густыми лавинами дыма. Делаю пару-тройку глотков из своей пинты. Оно усиливает приход с виски, и неожиданно я делаюсь общительной и оживленной. Невзирая на восхитительный легкий туман, что нагнало виски на все предметы, в этом месте царит атмосфера бескомпромиссной замкнутости, не проявляющая признаков послабления, так что я обращаю свои мысли на себя. Секунду я играю с идеей позвонить Джеми, но глубоко внутри я не способна переживать. Мне правда-правда поебать. Мне не нужен он, ни один из них. Он, папа и Син. Заебали они уже меня.

Допиваю остатки своей пинты и заказываю еще виски, и постепенно, неотвратимо моя голова начинает сдавать под тяжестью неминуемой депрессии, что пухнет и лучится по всему этому залу, когда косяки возжелавших позавтракать клерков заплывают внутрь, напоминая всем, что снаружи этих четырех стен все еще нудно тянется жизнь. Глотаю виски и выбираюсь в холодный, злой день. До чайнтауна рукой подать? Супер — следующая остановка: «Нук». Миную ораву студенточек, сгрудившихся на тротуаре и курящих самокрутки размером с тампакс, они празднуют свои идио-синкразии, будто от оных зависит вся их жизнь. Они самозабвенно кудахчут. Вероятно, они сами не знают, зачем или над чем кудахчут. Какая-нибудь сраная студенческая шуточка, в которую никто особо не врубается, но, разумеется, они будут пересказывать снова и снова. Я агрессивно чешу мимо них, как следует толкнув пару девок, и улыбаюсь в душе, при виде того, как вся идиосинкразия сползает с их рож, и они нервно отшатываются назад в одну безликую массу. Рядом с «Нуком» я слышу непомерно самоуверенные оры офисных крыс, долетающие изнутри. Разворачиваюсь на сто восемьдесят и ухожу — прочь от города, не зная, не волнуясь, какой дорогой я иду — пересекая улицы, сворачивая налево, принимая решение в самую последнюю секунду. Налево или направо? Туда или туда? У меня чувство, будто я только-только сбросила весь тот вчерашний бред и мне отчаянно нужно принять душ и погреться, свернуться клубочком в каком-нибудь славном уголке с кем-то родным. Но с кем — кто у меня есть? Никого. Так что я бреду — прочь от толп, к воде, где воздух пахнет кислым и влажным. Отступая все дальше и дальше от цивилизации, я миную обширные зоны индустриального упадка — крепости величественных зданий, распростершимися под сумраком, в котором они застывают словно студень.