— Грозный Генька-генератор грубо грыз горох горстями… — начала было машина, но Трурль подскочил к щиту управления, нажал на рубильник и, заслонив его собственным телом, промолвил сдавленным голосом:
— Все! Не будет больше подобной чепухи! Я не допущу, чтобы погубили великий талант! Или ты будешь честно заказывать стихи, или на этом все кончено!
— А что же — те стихи были заказаны нечестно?.. — начал Клапауций.
— Нет! Это были головоломки, ребусы какие-то! Я создавал машину не для идиотских кроссвордов! Ремесло это, а не Великое Искусство! Давай любую тему, самую трудную…
Клапауций думал, думал, аж сморщился весь, и сказал:
— Ладно. Пусть будет о любви и смерти, но все должно быть выражено на языке высшей математики, а особенно тензорной алгебры. Не исключается также высшая топология и анализ. Кроме того, в стихах должна присутствовать эротическая сила, даже дерзость, но все в пределах кибернетики.
— Ты спятил. Математика любви? Нет, ты не в своем уме… — возразил было Трурль. Но тут же умолк враз с Клапауцием, ибо Электрибальд уже скандировал:
В экстремум кибернетик попадалОт робости, когда кибериадыНемодулярных групп искал он интеграл.Прочь, единичных векторов засады!
Так есть любовь иль это лишь игра?Где, антиобраз, ты? Возникни, слово молви-ка!Уж нам проредуцировать пораЛюбовницу в объятия любовника.
Полуметричной дрожи сильный токОбратной связью тут же обернется,Такой каскадной, что в недолгий срокКороткой яркой вспышкой цепь замкнется!
Ты, трансфинальный класс! Ты, единица силы!Континуум ушедших прасистем!За производную любви, что мне дарилаОна, отдам я Стокса насовсем!
Откроются, как Теоремы Тела,Твоих пространств ветвистые глубины,И градиенты кипарисов смелоПомножены на стаи голубиные.
Седины? Чушь! Мы не в пространстве ВейляИ топологию пройдем за лаской следом мы,Таких крутизн расчетам робко внемля,Что были Лобачевскому неведомы
О комитанта чувств, тебя лишь знаетТот, кто узнал твой роковой заряд:Параметры фатально нависают,Наносекунды гибелью грозят.
Лишен голономической системойНуля координатных асимптот,Последних ласк, — в проекции последнейНаш кибернетик гибнет от забот.
На этом и закончилось поэтическое турне; Клапауций тут же ушел домой, обещав, что вот-вот вернется с новыми темами, но больше не показывался, опасаясь дать Трурлю еще один повод для триумфа; что же касается Трурля, то он утверждал, будто Клапауций удрал, не будучи в силах скрыть непрошеную слезу. На это Клапауций возразил, что Трурль с той поры, как построил Электрибальда, видимо, свихнулся окончательно.
Прошло немного времени, и слух об электрическом барде достиг ушей настоящих, я хочу сказать обыкновенных, поэтов. Возмущенные до глубины души, они решили не замечать машины, однако нашлось среди них несколько любопытных, отважившихся тайком посетить Электрибальда. Он принял их учтиво, в зале, заваленном исписанной бумагой, так как сочинял днем и ночью без роздыху. Поэты были авангардистами, а Электрибальд творил в классическом стиле, ибо Трурль, не очень-то разбиравшийся в поэзии, основывал «вдохновляющие» программы на произведениях классиков. Посетители высмеяли Электрибальда, да так, что у него от злости чуть не полопались катодные трубки, и ушли, торжествуя. Машина, однако, умела самопрограммироваться, и был у нее специальный контур усиления самоуверенности с предохранителем в шесть килоампер, и в самый короткий срок все изменилось самым решительным образом. Ее стихи стали туманными, многозначительными, турпистическими, магическими и приводили в совершеннейшее отупение. И когда прибыла новая партия поэтов, чтобы поиздеваться и покуражиться над машиной, она ответила им такой модернистской импровизацией, что у них в зобу дыханье сперло; от второго же стихотворения серьезно занемог некий бард старшего поколения, удостоенный двух государственных премий и бюста, выставленного в городском парке. С тех пор ни один поэт уже не в силах был сопротивляться пагубному желанию вызывать Электрибальда на лирическое состязание — и тащились они отовсюду, волоча мешки и сумки, набитые рукописями. Электрибальд давал гостю почитать вслух, на ходу схватывал алгоритм его поэзии, и, основываясь на нем, отвечал стихами, выдержанными в том же духе, но во много раз лучшими — от двухсот двадцати до триста сорока семи раз.
Спустя некоторое время он так приноровился, что одним-двумя сонетами сваливал с ног заслуженного барда. А что хуже всего — оказалось, что из соревнования с ним с честью могут выйти лишь графоманы, которые, как известно, не отличают хороших стихов от плохих; потому-то они и уходили безнаказанно, кроме одного, сломавшего ногу, споткнувшись у выхода о широкое эпическое полотно Электрибальда, весьма новаторское и начинавшееся со строк:
Тьма. Во тьме закружились пустоты.Осязаем, но призрачен след.Ветер дунул — и взора как нет.Слышен шаг наступающей роты.
В то же самое время настоящим поэтам Электрибальд наносил, значительный урон, хотя и косвенно — ведь зла им он не причинял. Несмотря на это, один почтенный уже лирик, а вслед за ним два модерниста совершили самоубийство, спрыгнув с высокой скалы, которая по роковому стечению обстоятельств как раз попалась им на пути от резиденции Трурля к станции железной дороги.
Поэты сорганизовали несколько митингов протеста и потребовали опечатать машину, но никто, кроме них, не обращал внимания на феномен. Редакции газет были даже довольны, поскольку Электрибальд, писавший под несколькими тысячами псевдонимов сразу, представлял готовую поэму заданных размеров на любой случай, и эта поэзия, хоть и на заказ, была такого качества, что читатели раскупали газеты нарасхват, а на улицах так и пестрело от лиц, полных неземного блаженства, мелькали бессознательные улыбки и слышались тихие всхлипывания. Стихи Электрибальда знали все; воздух сотрясали хитроумнейшие рифмы, а наиболее впечатлительные натуры, потрясенные специально сконструированными метафорами или ассонансами, даже падали в обморок; но и к этому был подготовлен титан вдохновения: он сразу же вырабатывал соответствующее количество отрезвляющих сонетов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});