[ii] То есть с 1 сентября
[iii] Договор между Новгородом и Ганзой, действовал с конца XIV до конца XV века.
Глава 18 — Подарок из Самарканда
Дима утверждал, что попаданцам везет и в тот глухой проулочек меня дернула заглянуть не иначе, как сама Фортуна.
Закуток этот у Садов почти целиком вымер в чуму лет десять назад, а потом еще и выгорел — народу-то осталось совсем мало, тушить, почитай, и некому было. И с тех времен тупичок за Спасом на Глинищах считали местом недобрым, жилья тут не ставили, одни амбары да клетушки.
И проскочили бы мы с рындами мимо, да зацепился я глазом — прямо на сырой земле, раскинув руки крестом, лежал человек в татарской одежде.
Я развернул коня и со свитой шагом въехал в проулок. Седые волосы и морщинистая левая кисть, видная из-под обшлага халата, не оставляли сомнений в возрасте неизвестного и я крикнул по-татарски:
— Эй, бобо!
Язык этот у нас сейчас навроде английского, для международного общения, его многие знают, оттого слов тюркских в обиходе все больше год от года, а прочие княжества Москве пеняют — совсем, дескать, отатарились.
Лежавший завозился, сел, неуклюже орудуя правой рукой, и повернулся ко мне. На грязном лице выделялись две дорожки от слез и тускловатые глаза, неожиданно голубого цвета.
— По здорову ли, боярин, — ответил дед на отличном русском, хоть и со странным выговором.
— Что здесь делаешь?
— Помирать пришел, — старик спокойно подоткнул полу заношенного халата.
— Кто таков? Почему сюда?
— Атаем кличут. Родился здесь, у Спаса Никодимом крестили.
Он попытался перекреститься левой рукой, но чуть не упал — вместо правой кисти торчала бурая культя, не дававшая опоры, — махнул и молча заплакал, сцепив зубы. За спиной у меня заволновались рынды, Волк бурчал неразборчиво под нос, а я соскочил с коня и подошел к сидящему на земле и опустился рядом на корточки.
— Рассказывай, дедушка.
— В Едигееву рать Божьим попущением меня полонили, — утерся рукавом Атай, — угнали в Сарай, там продали, потом в Хаджи-Тархан, там тоже продали...
Дед замолчал, молчал и я, ожидая продолжения рассказа.
— Потом с караваном в Хорезм пришел, и снова продали, в Самаркан погнали... Там еще трижды меняли и перепродавали, пока не свезло, к Файзуло-усто попал... не злой был, кормил хорошо, к делу приставил, выучил... Только...
Он опять замолчал, будто собираясь с силами, а потом, глядя в сторону, выдавил:
— Обрезали меня. Обасурманили. Да и то, где там церкву сыскать?
Обычное дело. Религия здесь — основа жизни и если даже купцы страдают, что в своих странствиях им бывает негде помолиться, то каково человеку, унесенному от родного дома на тридцать лет без малого?
— Не горюй, старый, не ты первый. Родные есть?
Он обреченно помотал головой.
— Всех мор унес, не дал Бог свидеться, не поспел я. Да и то, кто бы меня отпустил...
— А как же сейчас пришел?
— Не было счастья, да несчастье помогло — земля тряслась, упала с дома матица, руку размозжила, негоден стал, вот у Файзуло и отпросился...
Я попробовал переменить тему:
— Усто твой, что делал?
— Кагаз делал, хороший кагаз, из пахты, дорого продавал.
Кагаз? Кагаз, кагаз, знакомое же слово!
— Из чего?
— Пахта, растет где арыки, прядут его, — сбивчиво объяснил Атай, — а Файзулло кагаз делал, белый да ровный...
Хлопок! Кагаз из хлопка... Бумага!!! Не может быть!
— Умеешь кагаз делать? — голос предательски дрогнул.
— Умел, — печально воздел вверх обрубок Атай.
— Научить сможешь?
— Дело нехитрое, коли пахта есть.
— Пахты нет, зато пеньки сколько хочешь.
Вот так я и обзавелся бумажным мастером. Совсем было собравшийся помирать Атай-Никодим, как узнал, что его берет на службу сам великий князь, да еще обещает замолвить слово перед самим митрополитом (а тут к тем, кто в ислам перешел, отношение церковных властей очень недоброе, смягчающих обстоятельств нет, вполне могут и казнить), малость повеселел.
С владыкой, правда, пришлось собачится — Герасим на полном серьезе желал упечь Никодима за вероотступничество в монастырский поруб, на хлеб и воду. И никакие аргументы, что пленник не волен над своей жизнью, силы не имели — над душой-то волен, и все тут.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Неделю убалтывал Герасима и прятал Атая, в конце концов привлек к спору Феофана и владычного дьяка Кожухова. Они, как узнали, что нам светит своя бумага, навалились на митрополита, а скопом, как известно, и батьку бить легче. Но Герасим свое урвал: половину будущей бумаги. Вот ведь хитрован! Ладно, мы тоже не лыком шиты — договор-то мой с конкретным митрополитом, а не с метрополией, Герасим не вечен, несколько лет поработаеи исполы, а там все под себя верну.
Что главное при открытии банка в средневековье? Нет, вовсе не лицензия, а кирпичный заводец. Этот парадокс я почувствовал на своей шкуре в полной мере, ведь во времена, когда нет свифтов, мгновенных транзакций и даже простенького телеграфа, банк в первую очередь — хранилище, несгораемое и защищенное. Ныне таковые предпочитают устраивать в подвалах церквей, заодно уповая на то, что в божий храм злодеи не полезут. А каменных церквей у нас маловато и те, что есть уже заняты: где княжьей казной, где митрополичьей, на частников не рассчитано.
А младший Ховрин все ходил кругами, да пришел с планом создания банка, к чему я его негласно подталкивал. Нам в финэке некий экскурс в историю банковского дела излагали — тамплиеры, ломбардцы, Фуггеры, Вельзеры (они, кстати, должны вот-вот в немецких землях появиться, если еще не появились). Вот я и задавал вопросики Владимиру Григорьевичу, типа интересуюсь современными финансовыми институтами. Больше всего он о генуэзском банке Святого Георгия рассказывал, просто потому, что с ним контачил. У Банко ди Сан-Джорно, оказывается, контора даже в Кафе была, кредитовали, засранцы эдакие, работорговлю. Ну и остальное, по мелочи, и с княжеством Феодоро, откуда Ховрины родом, финансисты из Генуи неизбежно взаимодействовали в диапазоне от совместной коммерции до прямой войны.
Так что когда я посетовал, что для купеческого братства денег не хватает, Владимир задумался и вот прибыл убеждать меня в необходимости банка.
— А где хранить думаешь?
— Церковь построю, каменную. Воздвижения честнаго Креста Господня, с подвалами, — выдал Ховрин.
— Строй кирпичную.
— Заводец ставить? — мигом сообразил будущий финансовый воротила.
— Да, на Яузе, выше Спас-Андроника. Строить будем не одну церковь, а несколько — надо кремлевские подновить.
У Хворина прям циферки в глазах забегали — это ж сколько заработать можно! Так что благочестие благочестием, но коммерческий интерес вперед. Ничего, создадим свой банк, заткнем генуэзцев за пояс. Или их к тому времени из Кафы вышибут — не помню я в поздней истории Крымского ханства никаких итальянцев, сплошные татары с турками и все.
— Из чехов поспрошай, кто умеет обжигать, да сербов с болгарами спроси, — отпустил я казначея заниматься строительством.
Невеликий поток иммигрантов потихоньку рос, и в нем все чаще попадались очень полезные люди. Нет, на Руси тоже многое умели, да и Дима мне массу информации выдал, но лишний мастер никогда не помешает. Опять же, из разных подходов может новая технология вырасти. Вон, как у Луки Болгарина и Симона Дубчика в Устюге.
Как только встал снег, с Железного поля пришел обоз, и с ним Савватий да Якуш Онофриев, кузнец. По их сказкам выходило, что иностранные специалисты строят там целую домну, которую один называл домницей, а другой — блауофеном.
— Сей Симон муж добрый и знающий, — докладывал Савватий, — однако при себе книжицу латинскую, именем «Карта», держал. Оную книжицу у него забрал и ныне привез, испытать, не еретическая ли.
— Отдай Феофану, он подскажет, кто в латыни разумеет. С уроком что?