Но не ведет ли такая линия к самоизоляции? Уход с переговоров в Женеве нанес больший ущерб Советскому Союзу, чем американцам, не говоря уже о том, что возросла нестабильность и военная опасность. Американцы предлагают нам диалог, а мы по сути захлопываем у них перед носом дверь, даже не испробовав, что за этим стоит, а просто потому, что боимся, как бы нас не обманули.
26 апреля на Политбюро вынесен вопрос об утверждении дополнительных указаний для советской делегации в Стокгольме. Но в тот же день в Москву приезжает руководитель американской делегации Джим Гудби для консультаций, которые были предложены президентом Рейганом и госсекретарем Шульцем. Значит, он что— то везет в своем дипломатическом багаже. Так зачем спешить с утверждением директив и не сделать этого после консультаций и с их учетом?
Всеми этими сомнениями я поделился с Александровым. Он хитро улыбнулся и сказал:
— А почему бы Вам не поговорить обо всем этом с Константином Устиновичем? Я устрою вам встречу. Только не делайте широких обобщений, а постарайтесь показать ему, что в Стокгольме есть возможность для достижения соглашения, и ею надо воспользоваться. И говорите попроще и покороче.
В КРЕМЛЕ У ЧЕРНЕНКО
20 апреля я был в кабинете Генерального секретаря на пятом этаже в здании ЦК на Старой площади. За огромным столом сидел седой, совсем белый, как лунь, сгорбленный и постоянно кашляющий старик. На его безжизненном, как маска, лице прорезалось нечто вроде улыбки, и он жестом предложил мне сесть в кресло.
Я стал говорить ему о политических и военных мерах доверия, обсуждавшихся в Стокгольме, — о неприменении силы, об уведомлениях и наблюдателях. Казалось, он внимательно слушает, но вдруг в самый, как мне казалось, серьезный момент, когда я стал излагать суть возможного компромисса, лицо его как— то жалобно сморщилось и он прошелестел:
— Послушайте, это же чушь какая— то. Я никак не возьму в толк, что вы мне тут городите. Надо более основательно готовиться, когда идете на доклад к Генеральному секретарю ЦК КПСС, чтобы были оценки, выводы и предложения.
Я еще пытался говорить о возможности «сплава» неприменения силы и некоторых военных мер доверия, которые, по сути дела, предлагал ему Рейган в своем послании 16 апреля. Но Черненко либо действительно не понимал, либо не хотел уже понимать. Обескураженный — уже в какой раз — я вышел из кабинета Генсека и рассказал о своем позорном поражении Александрову.
— Ничего, — стал успокаивать он меня, — не принимайте близко к сердцу. Бывает. Я сам постараюсь ему при случае объяснить.
* * *
В старинном особняке на улице Алексея Толстого Громыко принимал итальянского министра иностранных дел Джулио Андреотти. Было это 23 апреля. Хозяин был сама любезность, если, конечно, знать этого угрюмого, неулыбчивого человека. Он даже анекдот рассказал, что случалось с ним крайне редко. Гость тоже источал улыбки и комплименты. В общем обе стороны всячески показывали, что могут ладить друг с другом, несмотря на мрачную международную обстановку.
В зале, отделанном белым мрамором, где когда— то танцевали сталинские маршалы, теперь стоял огромный круглый стол, за которым и шел оживленный обмен мнениями. Когда дело дошло до Стокгольмской конференции, Андреотти неожиданно сказал, что Италия считает весьма важной договоренность о неприменении силы и что «здесь наши позиции соприкасаются». Громыко сразу же откликнулся:
— Нам импонирует, что Италия и некоторые другие западные страны стали высказываться в пользу обсуждения этого вопроса. Мы выдвинули два предложения об обязательстве ядерных держав не применять первыми ядерного оружия и о договоре о неприменении силы вообще. Но мы не ставим вопрос так, что нужно сразу договориться по обоим. Можем начать с первого, скажем, с договоренности о неприменении силы в сочетании с другими вопросами.
Андреотти соглашался. Он явно подыгрывал советскому министру:
— Две недели назад, — откровенничал он, — состоялось совещание министров иностранных дел «десятки», на котором были подведены итоги первого этапа Стокгольмской конференции. Я был свидетелем того, что постановка вопроса о подтверждении торжественного обязательства не применять силу в международных отношениях встретила широкое согласие.
Что ж, я был доволен. Наши прогнозы из Стокгольма оправдывались. Запад явно готов идти на договоренность о неприменении силы. И Громыко снова заговорил о «сплаве» неприменения силы с военными мерами доверия, хотя и не употреблял этого слова.
* * *
26 апреля, в четверг, как обычно в Кремле состоялось заседание Политбюро. В повестке дня было 12 вопросов. Первым, как всегда, шло назначение новых кадров. Мой вопрос — утверждение дополнительных указаний — числился девятым.
На часах — без четверти 11. По коридору тянутся приглашенные к предбаннику — большой полукруглой комнате. У обитых кожей дверей в зал заседаний Политбюро уже робко жмется И. Лаптев — мой давний знакомый по написанию речей на дачах в Серебряном бору. Сегодня его утверждают главным редактором «Известий».
В 11 секретарь объявляет: «Вызываются помощники Генерального». Потом некоторое время спустя: «Приглашенные на первый вопрос». Начинается круговорот между залом заседаний Политбюро и «предбанником» — идет назначение кадров.
Остальные приглашенные рассаживаются кто как может — за круглым столом, на стульях, расставленных вдоль стен, или стоят кружком, оживленно беседуя о своем. Мы с Огарковым садимся за стол, и он расспрашивает меня о Швеции, как она выглядит и отличается ли Стокгольм от Женевы. Но больше всего его интересует шведская охота за подводными лодками. Это что — все серьезно? — спрашивает он. Я рассказываю и Огарков укоризненно качает головой:
— Совсем с ума посходили. Скоро наши подлодки будут у себя в постели ловить.
Пили чай с баранками — с большими, тонкими и чуть сладковатыми. Такие водились только в Кремле или на Старой площади. Председатель Госплана Байбаков вспомнил, что при Сталине в уголке стоял столик, на котором всегда были бутылки с коньяком и рюмки, чтобы «причаститься». Но Огарков отнесся к этому скептически:
— Если и пили, то, наверное, только после обсуждения своего вопроса — пронесло. Времена ведь были строгие, не то, что сейчас.
Время тянулось медленно. За закрытыми дверями уже больше часа обсуждался третий вопрос. — «О дальнейшем совершенствовании управления». За нашим круглым столом сетовали: разве мыслимо эффективно управлять страной, когда у нас больше ста министерств. Огарков заметил, что во время войны Сталин, чтобы устранить неразбериху оставил в Минобороны только двух замов. А теперь их 15. Вообще имя Сталина в «предбаннике» упоминалось часто и с уважением.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});