Лилиан расплакалась:
— Руди, но я же знаю! Я знаю, что он хороший мальчик! Он просто…
В тот момент мне захотелось обнять миссис Катанзе и забрать всю боль, которую я ей причинил.
— Тише, тише… — Руди попытался успокоить жену. — Лил, я понимаю, что он не такой плохой… но Дэвид одной ногой стоит в могиле, а другой — на банановой кожуре. И упорно продолжает рыть себе яму, так что…
Мистер Катанзе умолк и снова потер лоб.
— Дэвид, — ободряюще произнес он наконец, положив руки мне на плечи. — Я знаю, что накричал на тебя, и ты теперь думаешь, что я чудовище или вроде того. Но я действительно переживаю; в противном случае, я отказался бы от тебя гораздо раньше. С тобой творится что-то ужасное, и, боюсь, я ничем не могу помочь. Вот почему я так расстроен. Но что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знал: нам не все равно… — Руди замолчал, словно собираясь с мыслями. Затем он снова посмотрел на меня и сжал мои плечи. — Прости, сынок, но я больше ничего не могу сделать. Завтра я отвезу тебя в Хиллкрест.
Мистер Катанзе больше не сдерживал слезы.
Глава 7
Мамина любовь
Пока Руди Катанзе вез меня в тюрьму для несовершеннолетних Сан-Матео, я несколько раз чуть не потерял сознание. У меня было такое чувство, будто грудь стянуло огромным резиновым жгутом. Даже когда Руди прощался со мной, я не мог сосредоточиться на том, что он говорит, с ужасом ожидая, что случится в ближайшем будущем. Накануне вечером Ларри-младший в красках живописал мне, что старшие ребята делают с маленькими нежными мальчиками — со «свежим мясом» то есть. Я почувствовал себя ужасно униженным, когда мне пришлось раздеться перед работником тюрьмы, который записывал мои данные, раздвинуть ягодицы, перед тем как отправиться в душ, и потом надеть пахнущую затхлостью форменную одежду.
Я вздрогнул, когда за моей спиной захлопнулась толстая дубовая дверь камеры. Мне потребовалось меньше минуты, чтобы оценить, куда я попал. Стены из грязно-белых шлакобетонных блоков. Вытертый цементный пол. Я сложил мокрое полотенце, смену белья и носки в крохотную тумбочку. Сел возле кровати, прикрученной к стене, и вдруг почувствовал, что страшно хочу в туалет. Только тогда я заметил, что в камере нет ванной комнаты. Укрывшись с головой черным шерстяным одеялом, я наконец почувствовал, как тугой «резиновый жгут» начинает ослабевать. Несколько секунд спустя я уснул.
В первый раз дверь моей камеры открылась после обеда; я вышел в коридор с таким ощущением, будто иду по яичным скорлупкам. Другие дети казались мне настоящими великанами, а не подростками. Первые несколько дней я в основном пытался придумать, как здесь выжить. Лучше затеряться на заднем плане, не привлекать к себе внимания и в кои-то веки постараться держать рот на замке. Во время первой недели в тюрьме Хиллкрест я стал свидетелем шести яростных драк, причем три из них произошли потому, что ребята не смогли договориться, кто первый будет играть в бильярд. Мне повезло: я отделался всего лишь несколькими шишками, и то заработал их сам, потому что ходил, опустив голову и глядя под ноги, чтобы ни с кем не встретиться взглядом. И конечно, я старался держаться подальше от стола для бильярда.
Чуть легче стало, когда меня перевели из секции для новичков, то есть крыла «А», в расположенное над ним крыло «С», где размещались гиперактивные ребята помладше. Вскоре я узнал, что в этом крыле правила были не такие строгие. И я больше не прятался в своей комнате, стоило только персоналу тюрьмы отвернуться, отправив заключенных по камерам. Взрослые в крыле «С» были более открытыми, охотнее шли на контакт с детьми, поэтому я чувствовал себя в относительной безопасности.
А потом случилось нечто совсем неожиданное: меня вызвали из комнаты отдыха и сообщили, что ко мне пришел посетитель. Краем уха слушая, что можно и что нельзя делать во время общения с гостями, я чувствовал, как внутри все сжимается от радости. До сих пор я не знал, что ко мне могут приходить гости, и теперь пытался угадать, кто же решил меня проведать.
Вбегая в маленькую комнату для посещений, я уже предвкушал встречу с Лилиан или мисс Голд. Но, увидев посетителя, едва сдержался, чтобы не отпрянуть. За небольшим столом возле стены сидел отец. Помимо мамы, папа был последним человеком, которого я бы хотел увидеть во время моего пребывания в тюрьме для несовершеннолетних.
Схватившись за спинку стула, я заметил, как дрожат мои руки.
— Итак, Дэвид, — обратился ко мне отец абсолютно бесстрастным голосом. — Как поживаешь?
— Хорошо, сэр, — быстро ответил я, стараясь не встречаться с ним взглядом.
— Понятно… а ты подрос. Когда мы виделись в последний раз?
— Год назад, сэр.
Наконец я решился посмотреть на папу. В тот момент я смутно помнил нашу последнюю встречу. Наверное, тогда я еще жил в мамином доме. Сейчас папа, облокотившийся на стол, казался мне очень худым. Лицо и шея стали красными и морщинистыми. Когда-то тщательно расчесанные черные волосы поседели и висели неровными жирными прядями. Папа практически ежесекундно кашлял. Наконец он залез в карман куртки и достал оттуда пачку сигарет. Вытянул одну, постучал ею по столу, после чего зажег. Сделав несколько затяжек, отец сумел справиться с дрожью в руках.
А мне все еще было стыдно смотреть ему в глаза.
— Эмм… пап, прежде чем ты что-нибудь скажешь… Я просто хочу, чтобы ты знал…
— Замолчи! — внезапно прикрикнул на меня отец. — Даже не начинай вешать мне лапшу на уши! — Глубоко затянувшись, он затушил сигарету и достал новую. — Ради бога, если на станции кто-нибудь узнает о том, что ты сделал… ты хоть представляешь, чем это мне грозит? Как будто у меня без этого проблем мало!
Я весь сжался, мечтая исчезнуть.
— Ты доволен? — рявкнул папа. — Теперь у твоей матери полностью развязаны руки! — Он снова затянулся и продолжил, потрясая сигаретой: — Господи! Ну вот что тебе еще нужно было? Мне начала названивать эта женщина из социальной службы…
— Мисс Голд? — пробормотал я, но папа не обратил на меня внимания.
— И когда я наконец нашел время, чтобы поговорить с ней, вдруг выясняется, что ты крадешь вещи из магазинов, сбегаешь из дома и ввязываешься во всякие…
— Папа, подожди, я правда…
— Закрой рот, Дэвид, пока я тебе его не закрыл! — прорычал отец. Выпустив облако дыма, он, прищурившись, посмотрел на меня: — Ты не можешь нормально жить, так? Разве недостаточно того, что полиция забрала тебя из школы, а матери и братьям пришлось таскаться по судам? Как так можно? Ты же все получил. Новую жизнь с чистого листа. И всего-то надо было сидеть и не высовываться. Но ты же так не можешь, правильно? Ты хоть представляешь, что твоя мать хочет с тобой сделать? Представляешь? — возмущенно спросил папа, повысив голос. — Она требует, чтобы я подписал какие-то бумаги. Преследует меня с ними уже… знаешь, сколько это продолжается? — Этот вопрос он задал скорее самому себе, нежели мне. — Знаешь, сколько она уже ходит за мной по пятам с этими проклятыми документами?
Я покачал головой, даже не пытаясь вытереть слезы с лица.
— Несколько лет! С тех самых пор, как выгнала тебя из дома. Черт, а может, она была права? Может, тебя действительно нужно было… Думаешь, мне легко? Знать, что мой сын находится в таком месте? — Папины глаза были настолько холодными, что, казалось, могли проморозить меня насквозь. — Поджог. Тебя обвиняют в поджоге! Черт, может, она права. Может, ты на самом деле неисправим.
Я смотрел, как оранжевый ободок на сигарете подбирается все ближе к папиным пальцам. Что я мог сказать?
— Ну что ж… — сказал отец, помолчав несколько минут. — Мне еще нужно машину вернуть. Я… это… — Он оборвал себя на полуслове и резко встал из-за стола.
На прощание я все-таки решился посмотреть отцу в глаза. Они оказались неожиданно усталыми и пустыми.
— Спасибо, что приехал повидать меня, — пробормотал я, надеясь, что мой голос звучал не слишком уныло.
— Ради бога, мальчик, постарайся не впутываться в неприятности! — бросил он в ответ. Уже стоя на пороге комнаты, папа обернулся и взглянул на меня: — Я очень многим пожертвовал ради тебя. И я устал; видит бог, я очень устал. Я сожалею о многих вещах в своей жизни. И тебе я могу простить многое, даже то, что ты сделал с нашей семьей, но поджог — поджог я тебе простить не могу. И никогда не прощу.
Он ушел, захлопнув за собой дверь. Я сидел и бездумно таращился на стену.
— Я люблю тебя, пап, — сказал я в пустоту.
За обедом, когда множество ребят толпились возле контейнеров с едой, сражаясь за каждую порцию, я тоскливо грыз салат и чувствовал себя невероятно одиноким. Только я был виноват в том, что мои родители были несчастливы. Только из-за меня они развелись, только из-за меня начали пить и только из-за меня отец — человек, спасший столько жизней, — был вынужден жить в убогой съемной квартире. Я намеренно выставил напоказ наш семейный секрет. Внезапно я понял, что папа был прав. Он все это время был прав.