Во время благословения кто-то тихо проскользнул на место слева от аббата. Аббат нахмурился, но не повернулся для опознания виновного, пока произносилась молитва.
— …et spiritus sancti, Amen.[118]
— Sedeine.[119]
Аббат строго посмотрел на фигуру слева от него.
— Поэт!
Лиловый синяк картинно поклонился и улыбнулся.
— Добрый вечер, сэры, ученый дон, почтенное общество, — ораторствовал он. — Что у нас будет сегодня на ужин? Жареная рыба и медовые соты в честь временного воскрешения какого-нибудь нашего начальства? Или вы, господин аббат, наконец-то сварили гуся мэра Санли-Бувитс?
— Я хотел бы сварить…
— Ха! — промолвил Поэт и с любезным видом повернулся к ученому: — Какие кулинарные совершенства представлены здесь, дон Таддео! Вы должны присоединяться к нам как можно чаще. Я полагаю, что в доме для гостей вам не дают ничего, кроме жареных фазанов и невообразимого бифштекса. Позор! Наш стол намного лучше. Я надеюсь, что сегодня вечером у брата-кулинара его всегдашний вкус, его внутренний пыл, его очаровательная манера приготовления. О… — Поэт потер руки и алчно оскалил зубы. — Наверное, мы отведаем его восхитительного фальшивого поросенка под майонезом а ля фра Джон, а?
— Звучит любопытно, — сказал ученый. — Что это такое?
— Жирный броненосец с обжареной кукурузой, сваренной на ослином молоке. Обычное воскресное меню.
— Поэт! — рявкнул аббат и обратился к дону: — Я прошу прощения за его присутствие среди нас. Его не приглашали.
Ученый изучал Поэта с холодным весельем.
— Наш господин Ханеган тоже содержит нескольких придворных шутов, — сказал он. — Я с ними хорошо знаком. Вам нет нужды извиняться за него.
Поэт вскочил со своего стула и низко поклонился дону.
— Тогда позвольте мне извиниться за аббата, сэр! — заявил он с чувством.
Некоторое время он стоял, согнувшись. Все смотрели на него, ожидая, когда он наконец кончит дурачиться. Вместо этого он неожиданно дернулся, уселся на свое место и проткнул вилкой копченую курицу на деревянной тарелке. Оторвав ножку, он со вкусом вгрызся в нее. Все в замешательстве смотрели на него.
— Я полагаю, вы вправе не принять моего извинения за аббата, — сказал он наконец.
Ученый слегка покраснел.
— Прежде я вышвырну тебя вон, червяк, — сказал Голт, — чтобы ты осознал всю низость своего поступка.
Поэт кивнул головой, не прекращая чавкать.
— Он очаровательно низок, это правда, — согласился он.
«Когда-нибудь Голта из-за него хватит удар», — подумал дом Пауло.
Молодой священник был изрядно раздражен и пытался раздуть инцидент ad absurdum,[120] чтобы найти основание для изгнания дурака.
— Извинись же наконец за своего господина, Поэт, — приказал он. — И объясни, как ты до этого дошел.
— Прекратите, отец, прекратите, — поспешно сказал дом Пауло.
Поэт грациозно улыбнулся аббату.
— Все в порядке, мой господин, — сказал он. — Я совсем не собирался извиняться за вас. Вы извиняетесь за меня, я извиняюсь за вас — разве не похвальные упражнения в вежливости и добропорядочности? Никто не хочет извиняться за себя… это так удивительно. А если использовать мою систему, то каждый будет извинен, но при этом не будет извиняться сам.
Только офицер, казалось, нашел замечание Поэта забавным. Очевидно, одного ожидания шутки было вполне достаточно для того, чтобы породить иллюзию юмора; так комедиант может вызвать смех жестом и выражением лица, независимо от того, что он говорит. Дон Таддео натянуто улыбался, но это была улыбка человека, наблюдающего за неуклюжими ужимками дрессированного животного.
— Итак, — продолжал Поэт, — если вы позволите мне быть вашим покорным слугой, мой господин, вам никогда не придется унижаться. В качестве вашего унижающегося адвоката, например, я должен быть направлен вами, чтобы принести извинения нашим важным гостям за наличие клопов. И клопам… за внезапную перемену пищи.
Аббат вспыхнул от гнева и с трудом сдержался, чтобы не раздавить каблуком сандалии босой большой палец на ноге Поэта. Вместо этого он пнул его в лодыжку, но дурак упорствовал.
— Я приму на себя все обращенные к вам упреки, — продолжал он, шумно пережевывая белое мясо. — Это прекрасная система; я придумал ее такой, чтобы она была полезна и вам, наш величайший ученый. Я уверен, вы найдете ее очень удобной. Я прекрасно понимаю, что прежде, чем двигать вперед науку, необходимо придумать и усовершенствовать логическую и методологическую системы. И моя система отчуждаемых и переносимых извинений должна иметь особую ценность для вас, дон Таддео.
— Почему же?
— Не догадываетесь? Очень жаль. Кто-то украл мою синеголовую козу.
— Синеголовую козу?
— У нее была лысая голова, как у Ханегана, ваше сиятельство, и синяя, как кончик носа у брата Армбрустера. Я имел в виду преподнести вам это животное в подарок, но какой-то подлец свел ее еще до вашего приезда.
Аббат сжал зубы и поднял каблук над пальцем Поэта. Дон Таддео слегка нахмурился, но, казалось, решил не вникать слишком глубоко в невразумительные словеса.
— Нужна ли нам синеголовая коза? — спросил он у своего секретаря.
— Я не вижу никакой настоятельной необходимости в ней, сэр, — ответил секретарь.
— Но необходимость очевидна! — возразил Поэт. — Говорят, вы написали уравнения, которые когда-нибудь перевернут весь мир. Говорят, загорается новая светлая эра. И если она такая светлая, то кто-то должен быть лысым, чтобы тьма рассеялась окончательно.
— А-а, отсюда и коза. — Дон Таддео посмотрел на аббата. — Плоская шутка. И это самое лучшее, что он умеет?
— Вы же видите, ему просто нечего делать. Но давайте поговорим о чем-нибудь разум…
— Нет-нет-нет! — возразил Поэт. — Вы меня неправильно поняли, ваше сиятельство. Коза должна быть охраняема и почитаема, а не понимаема. Увенчайте ее венцом, посланным нам святым Лейбовичем, и возблагодарите за восходящую зарю. Затем осудите Лейбовича и отправьте его в пустыню. Таким образом, вам не нужно будет носить второй венец. С терниями. Ответственность, так это называется.
Враждебность Поэта стала откровенной, он больше не пытался казаться смешным. Дон смотрел на него ледяными глазами. Каблук снова заколебался над пальцем Поэта, и снова аббат с неохотой смилостивился над ним.
— А когда, — продолжал Поэт, — армия вашего патрона придет, чтобы захватить аббатство, козу можно будет поставить во внутреннем дворе и научить блеять: «Здесь никого нет, кроме меня, здесь никого нет, кроме меня», когда чужеземцы будут проходить мимо.
Один из офицеров со злобным ворчанием приподнялся со своего стула, его рука конвульсивно искала саблю. Он наполовину выдернул ее из ножен, и шесть дюймов стали предостерегающе блеснули в сторону Поэта. Дон схватил офицера за запястье и попытался затолкнуть клинок в ножны, но это было равносильно попытке отвести руку мраморной статуи.
— Ага! Он не только чертежник, но и меченосец! — язвительно закричал Поэт, нимало не испугавшись. — Ваши рисунки защитных сооружений аббатства изобличают такой художественный…
Офицер проревел какое-то ругательство и полностью выдернул клинок из ножен. Его товарищ успел схватить его, прежде чем он нанес удар. По трапезной прошел ропот изумления, испуганные монахи вскочили на ноги. Поэт по-прежнему вежливо улыбался.
— …художественный дар, — продолжал он. — Я предсказываю, что ваши чертежи наших подземных туннелей будут висеть в музее изящных…
Глухое «чвак!» раздалось под столом. Поэт умолк на полуслове, вытащил изо рта куриную кость и мертвенно побелел. Он жевал, глотал и продолжал бледнеть, бессмысленно глядя перед собой.
— Вы раздавили его, — прошептал он углом рта.
— Не из-за того ли, что ты в это время говорил? — спросил аббат, продолжая давить.