Читать интересную книгу Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

— Когда? — засмеялась она. — Человек становится эмигрантом не вдруг. Для того чтобы решение окончательно созрело, что-то внутри должно перегореть. Но обещаю: о моем приезде вы будете заранее оповещены:

«Господи! Неужели ты услышал мои молитвы и наконец послал мне того, кто так понял мою душу! — сказала она себе, оставшись одна. — Мой удел — свобода, мой удел — я сама, моя собственная судьба. И нет мне совершенно дела до тех, кто был когда-то рядом со мною, кто готов был оставаться у моих ног, думая о том, что тем самым принесет мне счастье. Сердце мое алчет большего и чудодейственного, оно алчет любви. И не той, что связывает накрепко и навечно, а любви, готовой сжечь и испепелить. Человек, который способен дать мне такое чувство, — это Клеменс. Да-да, Клеменс Меттерних, избранник своей собственной и в то же время моей судьбы».

Ежегодно во вторник, перед первой средой Великого поста, при дворе саксонского курфюрста устраивался бал. Приглашения рассылались ста семидесяти четырем гостям — поровну дамам и господам из самых приближенных к трону кругов. А в воскресенье, еще до открытия бала, в пять часов пополудни, во дворце проходило нечто подобное жеребьевке, определявшей партнеров для первого танца.

Жребий, как водится, всегда находится в руках Божьих или, иначе говоря, зависит от воли случая. Но тогда, в 1802 году, в Дрездене графу Клеменсу Меттерниху выпало танцевать именно с княгиней Багратион.

Карета княгини вот уже много месяцев привычно рисовалась у подъезда самого фешенебельного дрезденского отеля. И сие означало — ныне отечеством ее стал город на берегах сонной красавицы Эльбы.

Надолго ли? Не станем забегать вперед, если и они сами, влюбленные, не задаются пока подобным вопросом. Они счастливы и ни о чем друг друга пока не спрашивают.

Только однажды, нежась в постели и сощурив, по своему обыкновению, прелестные глаза, княгиня, указав на красно-черный плащ своего возлюбленного, спросила:

— Скажи, Клеменс, твой плащ — это наряд или обет?

— Ах, ты о Мальтийском ордене? — понял он ее. — Нет, я не рыцарь сего сообщества, а скорее рыцарь собственной чести. Той чести, которая превыше всего полагает мой собственный успех и мое собственное счастье. Разве не так, Катрин, ты думаешь и о самой себе?

Она благодарно посмотрела на него и страстно привлекла к себе.

Глава пятая

Генерал от инфантерии Голенищев-Кутузов[22] только что разменял свой седьмой десяток. Израненный на турецких войнах несчетное число раз, в том числе дважды смертельно пораженный в голову, еще года три-четыре назад он полагал, что ратная жизнь его отныне благополучно завершилась. Да и куда более, ежели тело — как дырявый мешок? А тут как раз, после отставки Петра фон дер Палена, с воцарением Александра, — предложенная ему весьма почетная должность санкт-петербургского военного губернатора.

Однако молодой царь приближал к себе генералов с громким боевым прошлым не для того, чтобы толпились они с ежедневными докладами в императорской приемной. Царь готовился к решительной войне с обнаглевшею Францией, снова, с возвращением из Египта прославленного генерала Бонапарта, бросившей вызов Европе.

Пугала якобинская революционная зараза? На сей раз дело принимало иной оборот. На развалинах империи Бурбонов, на безвинно пролитой королевской крови созидалась империя разбойная. И вовсе не республиканская, а держава под диктатом личности сильной, алчной, беспощадной.

Вот как стремительно шел к власти сей уроженец Корсики, недавно еще малоизвестный капитан революционных войск, ставший враз прославленным бригадным генералом, а затем главнокомандующим в Итальянском и Египетском походах. Совершив в Париже переворот и став первым консулом Франции, Наполеон Бонапарт вдруг летом 1802 года провел всенародный плебисцит. В итоге голосования ему, герою нации, было даровано пожизненное консульство. Однако и этого оказалось мало. Через два года он объявляет себя императором Франции. И открыто, на глазах всей Европы, готовится к вторжению в Англию.

— Мне нужны только три дня туманной погоды, и я стану господином Лондона, парламента, Английского банка!

Он готовился стать господином всей Европы.

И Европа вновь ощетинилась штыками. К концу 1804 года побуждаемые русским императором Александром Первым Россия, Австрия и Англия объединились в новую, третью по счету, коалицию. Англия по договору выделяла на борьбу с тираном более пяти миллионов фунтов стерлингов, чтобы на эти деньги собрать под ружье пятьсот тысяч солдат. Из них Австрия обязывалась поставить более двухсот пятидесяти тысяч человек, Россия — более ста тысяч, Пруссия, Швеция, Дания и другие — все вместе еще сто пятьдесят тысяч.

Первой открыла кампанию против Наполеона восьмидесятитысячная австрийская армия фельдмаршала Карла фон Мака, чтобы сорвать возможную высадку французов на Туманном Альбионе. А из России уже выступили две армии, каждая по пятьдесят тысяч солдат. Командование одною Александр Первый поручил Федору Федоровичу Буксгевдену, второю — Кутузову. Оба русских генерала со своими войсками должны были соединиться с австрийцами и совместными усилиями разгромить французскую армию, названную к тому времени самим Наполеоном «Великою».

Не пришлось стареющему Кутузову остаться паркетным генералом, и он, превозмогая болячки возраста и старых ран, двигался со своею армиею через австрийскую Галицию к городу Браунау.

Октябрь был уже на исходе. Он нес с собою с каждым днем усиливающиеся холода и слякоть, гнал по мокрому, слезящемуся небу темные тучи, вот-вот грозившие разразиться снежными зарядами.

Зябко кутая опухшие больные ноги солдатским одеялом, Кутузов изучал по карте маршрут до Ульма. Там, в добротно укрепленной крепости, Карл фон Мак занял позицию для встречи французских сил. К нему на подмогу держал свой путь Кутузов.

Но почему от Мака нет никаких сообщений? Ах, эти заносчивые австрияки, что не раз осложняли маневры и Суворову в недавних Итальянском и Швейцарском походах и мешали своею путаницею ему, Михаилу Илларионовичу, в операциях против турок. Хорошо помнит Кутузов по концу восьмидесятых годов своего союзника генерала Мака под Белградом. Действовал храбро, но постоянно почему-то стремился прибрать лавры победы в свои руки.

Так только успел Михаил Илларионович подумать, как на пороге появился адъютант:

— Там, в приемной, какой-то человек настоятельно требует свидания с вашим высокопревосходительством. Однако отказывается себя назвать. Только твердит по-немецки: весьма важное конфиденциальное сообщение…

Вошедший был высок, в цивильном платье, с головою, повязанной белым платком. Фельдмаршал Карл фон Мак! Откуда же и почему в таком виде?

— Вы не ошиблись. Перед вами — несчастный Мак. Я разбит, и моей армии более не существует. Она разгромлена и большею частью пленена. Я единственный, кого Наполеон Бонапарт отпустил, взяв с меня слово более не участвовать в войне.

— Вы опасно ранены? — подался к нему Кутузов.

— Не извольте беспокоиться, ваше высокопревосходительство, — фельдмаршал даже не старался скрыть на лице печать позора и стыда. — То не боевая рана. Я велел так гнать свою карету, что она опрокинулась в дороге и я ударился сильно головою. Впрочем, зачем мне теперь моя голова?

Сообщение австрийского фельдмаршала поразило русского генерала. Как же все быстро произошло, если побежденный сам, собственною персоной, привез в штаб союзному генералу скорбную весть, опережая молву и слухи, которые обычно распространяются быстрее официальных вестей?

То, что узнал Кутузов, его не просто ошеломило. Он вдруг впервые отчетливо понял, против какого противника определила его выступить судьба и как теперь он должен действовать, чтобы, не дай Господь, не повторить жребий Мака.

Еще два месяца назад «Великая армия», изготовившаяся к прыжку через Ла-Манш, стояла в Булонском лагере. Это-то и подвигло австрийцев, стремившихся первыми пожать лавры победы, двинуть свои войска в наступление. Их стратеги с линейками в руках подсчитали, что для переброски войск Наполеону потребуется шестьдесят четыре дня. Не около двух месяцев, а ровно шестьдесят и еще четыре дня!

Вот какою скрупулезностью отличались расчеты австрийского гофкригсрата, печально известного еще с суворовской поры своими никчемными выкладками. Что ж, на сей раз они, кабинетные стратеги, подвели самих себя, а с ними и русских союзников.

— Ровно через месяц я разобью австрийскую армию и к середине ноября буду в Вене! — заявил Наполеон и отдал приказ корпусам сниматься с мест и двигаться на восток. В главном Наполеоновом штабе тоже любили и умели делать точные расчеты. Каждому из семи корпусов, с точностью до самого малого населенного пункта, был определен маршрут, место и срок сбора. Так через тридцать пять дней вся почти двухсоттысячная «Великая армия» оказалась у стен крепости Ульм, занятой войсками Мака.