Читать интересную книгу Досье беглеца - Юрий Дружников

В "Путешествии в Арзрум" Пушкин пишет, что узнал о смерти Бурцова 19 июля от Паскевича, который выразил огорчение смертью своего приближенного. Это произошло в день, когда он решил двигаться обратно. Однако фактически Бурцов умер спустя три дня. Если Пушкин услышал об этом, еще находясь в ставке Паскевича, то это также могло повлиять на его решение отказаться от побега в Турцию. А если он узнал об этом уже на обратном пути и позже просто присочинил огорчение Паскевича, то это известие не могло не поразить поэта, добавить к мартирологу еще один труп и убедить, что бегство к туркам было невозможно.

Пушкин долго готовился к поездке, но реальную ситуацию на Кавказе до того, как туда попал, представлял себе плохо. Он любил слушать турецкие песни еще в Кишиневе. Ему нравились турчанки. Он сам любил вспомнить, что его предок попал в Россию через Турцию. Константинополь имел для него особую притягательную силу: именно оттуда Ганнибал был прислан в качестве подарка Петру I. По-видимому, поэт переоценивал силу русского оружия, надеялся, что быстро захватят морские порты, а в них будет первое время неразбериха и отсутствие контроля. Оказавшись у Паскевича, он прочитал депешу Николая I от 30 июня 1829 года, останавливающую войска в связи с международными трудностями. "...Я предполагаю,- писал царь,- что Трапезонт не уйдет из рук ваших...".

Недовольство тем, что Константинополь не оказался захваченным, можно увидеть в пушкинском стихотворении "Олегов щит". Русские войска пробирались к Константинополю под предлогом защиты Святых мест. Но Англии все было ясно, и она преградила путь русской армии под тем же предлогом. Русская военная машина забуксовала. Расчет на то, что русские достаточно приблизятся к морю, не оправдался. От Арзрума до моря оставалось верст 200 - минимум три дня пути по плохим горным дорогам, притом одинокому путнику без всякой охраны и без сопровождающих проводников.

Пушкин спервоначалу недооценил злобу персов и турок по отношению к русским. На каждом шагу он своими глазами видел зверства русской армии и ответную резню отступавших. Попади он к туркам в руки, пробираясь в одиночку к морю, с ним наверняка расправились бы мгновенно, как с Грибоедовым и Бурцовым. Он понял, что переход границы становится самоубийством. По дороге до ближайшего порта на Черном море его, выучившего для этой поездки два слова по-турецки ("вербана ат" - дай лошадь), несмотря на африканскую внешность, примут за шпиона, беглого солдата или просто случайного русского, но все равно, значит, врага. А это верная смерть. Узнал здесь Пушкин и другое: по приказам русской военной администрации специальные подразделения ночью устраивали обыски в аулах, чтобы обнаружить среди осетин и турок русских перебежчиков (так тогда называли дезертиров), которых ждала каторга.

Как мы помним, 9 марта Пушкин отбыл из Петербурга, а 21 марта на столе у Бенкендорфа лежал донос о бегстве Пушкина на Кавказ. Ему, несомненно, известно об истинных намерениях поэта "на Кавказ и далее, если удастся...". На следующий день он распорядился о слежке. Более чем за два месяца до выезда Пушкина из Москвы на Кавказ графу Паскевичу было сообщено об учреждении за поэтом секретного надзора.

Уехав без разрешения Бенкендорфа, Пушкин имел основания опасаться, что его вернут обратно. Бенкендорф молчал почти четыре месяца и доложил о самовольной отлучке поэта царю лишь 20 июля, когда Пушкин был уже в Арзруме. Может быть, Бенкендорф почувствовал, что именно в этот момент Пушкин может исчезнуть, и поспешил доложить императору? Десять лет спустя Николай I вспомнит эту историю и скажет лицейскому приятелю Пушкина барону Корфу: "К счастью, там было кому за ним присмотреть. Паскевич не любит шутить". Нам кажется понятным, какие шутки имелись в виду.

Видимо, Бенкендорф понимал маневры Пушкина лучше самого поэта, и ему было ясно, что никуда беглец не денется. Он знал то, во что не поверил бы Пушкин: некоторые из знакомых поэту опальных декабристов исправно доносили в Третье отделение. На Кавказе Пушкина с нетерпением ждали и друзья, и осведомители, по инстанциям спускались распоряжения о наблюдении за прибывающим путешественником. Слежка была организована в лучших традициях сыскного дела. Не случайно Паскевич хотел, чтобы Пушкин неотлучно находился при нем. Ему сообщали о каждом шаге поэта. Бенкендорф на расстоянии контролировал Пушкина и поэтому не придавал такого значения путешествию, какое придавал ему сам поэт и какое спустя полтора столетия видится нам.

Зная о "хвосте", Пушкин вел себя осторожно. В несохранившемся письме Нащокину он писал, что "путешествует с особым денщиком". Две недели ждал он в Тифлисе пропуска от Паскевича. Паскевич, как и власти наверху, рассчитывал, что поэт воспоет воинские доблести (еще один довод для Бенкендорфа не пресекать своевольное путешествие). А если так, почему бы не дать писателю, добровольно на военный театр попавшему, возможность увидеть поле сражения? В опеке шефа Третьего отделения видятся два этапа: распоряжение Бенкендорфа следить за Пушкиным сперва помогло поэту, дало возможность добраться до передовой. Но в результате Пушкин никуда не мог деться от круглосуточной заботы Паскевича и людей Бенкендорфа.

Штаб Нижегородского драгунского полка, в котором у Пушкина был брат и приятели, находился в Карагаче. Тут была налажена эффективная система слежки за опальными декабристами, да и вообще за всеми, подозревавшимися в вольнодумстве. Именно поэтому сюда потом сослали Лермонтова, Одоевского, Оболенского и ряд других офицеров.

Строевым офицером в полку был майор Иван Казасси, сын надзирательницы женской половины Петербургского театрального училища М.Ф.Казасси. Пушкин знал их обоих в юности и писал о сексуальных шалостях с воспитанницами училища в послании Мансурову в 1819 году. Майор Иван Казасси был осведомителем Третьего отделения и рапортовал о каждой подробности поведения прибывшего сюда Пушкина. На пирушках и обедах Казасси непременно оказывался в одной компании с Пушкиным. Бенкендорф с удовлетворением отмечал отличные деловые качества Казасси. Через три года он был сделан подполковником корпуса жандармов и "с оказией" доставлял письма Пушкину от знакомых из Тифлиса.

Далее, от Тифлисского начальства Пушкин попал к главнокомандующему Паскевичу, так сказать, с рук на руки. Паскевич был хорошим командиром и организатором. Умный администратор, смелый и решительный человек, он заботился о солдатах, отменил муштру. При этом он принял Пушкина таким образом, чтобы его людям удобно было наблюдать за поэтом. Ординарцу Паскевича Игнатию Абрамовичу было поручено следить за гостем. У Паскевича особым доверием пользовался также доктор Мартиненко, который был его личным соглядатаем и исполнителем самых разных поручений такого рода. Н.Потокский вспоминает открытую ссору фельдмаршала с поэтом, которому было предложено уехать. Впоследствии Паскевич был обижен на Пушкина и в письме к царю после смерти поэта высказался: "Жаль Пушкина как литератора... но человек он был дурной".

Конечно, находясь постоянно под колпаком, невольно начинаешь переоценивать могущество тайной полиции. Пушкин ехал на Кавказ без разрешения, заведомо зная, что у него будут неприятности, если... он вернется. Пушкин еще не вернулся и, возможно, не знал, вернется ли, а Николай I, уверенный, что поэт никуда не денется, наложил на донесение Бенкендорфа резолюцию: "Потребовать от него объяснений, кто ему разрешил отправиться в Эрзерум, во-первых, потому что это вне наших границ, а во-вторых, он забыл, что обязан сообщать мне обо всем, что он делает, по крайней мере, касательно своих путешествий. Дойдет до того, что после первого же случая ему будет определено место жительства".

Уведомляя об этом Пушкина и будучи недовольным тем, что тот "странствовал за Кавказом", Бенкендорф прибавлял: "Я же с своей стороны покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в Закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие". Приятелю Пушкин, между прочим, сам рассказывал, что Николай I спросил его, как он смел поехать в армию. На ответ, что главнокомандующий ему это позволил, возразил: "Надобно было проситься у меня. Разве не знаете, что армия моя?"

Параллельно занималась Пушкиным и обычная полиция, хотя и не столь усердно. Спустя шесть месяцев после отъезда поэта из Тифлиса, полиция эта рапортовала, что имярек в Тифлисе "на жительстве и временном пребывании не оказался".

Наконец, еще одна "смертельная" причина могла повлиять на отказ Пушкина от давно вынашиваемого решения бежать через русско-турецкий фронт. Хотя об этом поговаривали давно, внезапно Пушкин узнает от человека, стоявшего в карауле, что в Арзруме открылась чума. Попав с лекарем в лагерь, где находились больные чумой, Пушкин не слезал с лошади и, как он сам пишет, "взял предосторожность стать по ветру". Впрочем, он поспешил оттуда удалиться. "Мне тотчас представились ужасы карантина, и я в тот же день решился оставить армию". Мысль углубиться на территорию, зараженную чумой, и превратиться в одного из несчастных, медленно умирающих людей отвращала, вынуждала отказаться от задуманного, бежать назад как можно скорей.