Это был момент истинной страсти. Сейчас Авдотья кого-то очень напомнила Павлу Романовичу. Может, ту черноволосую бабу из дальней, давней Березовки? Возможно. Тот же тип — ни в любви, ни в ненависти меры не знают.
— Кхе-кхе… — откашлялся комиссар. — Я забыл сказать: на станции среди повешенных были и наши боевые подруги. Так что вопрос, полагаю, исчерпан.
Дохтуров явственно различил больной, лихорадочный блеск глаз за стеклами дешевых очочков. Нет, этот ни за что не отпустит легко на тот свет. Ему любопытно, как мы все станем смотреться на заточенных кольях. Наверное, он никогда такого не видел.
Со стороны амбара внезапно раздался долгий, совершенно звериный вопль. На лицах красноармейцев появились ухмылки.
— Эва, — сказал один из них, рыжий, с утиным носом, — не хочет, видать, их высокородие со шкурой-то расставаться. Нешто! Как наши на ремни пускать — это пожалуйста.
— Фее ты фрешь, сволочь, — раздельно сказал Агранцев. — Никто тебя на ремни не пускал. А фот если б тебя лупить семь раз ф день, может, и фышел бы толк.
— Ну ты, поговори!.. — Красноармеец замахнулся прикладом, но не ударил — дальний вопль превратился в визг.
Красноармеец опустил винтовку и протянул соседу.
— Слышь, Степа, подержи мою дуру. Пойду, схожу к деду. Пускай и мне сала даст — вона третьего дня ногу сбил, не заживает никак. А их высокородие в теле. На всех сала хватит. — Он оскалился в щербатой улыбке и оглядел дурным глазом пленных. — А то еще упрошу, чтоб полковничью шкуру тут на сучьях распялил. — И добавил: — Чё уставились, курицы драны? Чаете, для какой надобности здесь колода лежит? Думали, для красы? Не-е. На ней прежний хозяин овечьи шкуры выветривал. Пока мы его самого, значит…
Тут жена инженера заверезжала, забилась пойманной птицей. А потом повалилась мужу на плечо, обмякла.
— Воды! — крикнул инженер.
— Нет, — ответила стоявшая рядом Авдотья. — Пущай привыкает. Скоро не то увидит.
— Оставьте женщин… умоляю… — Инженер плакал, разевая рот — широко, некрасиво.
— Прекратите, — сказал Дохтуров. Он хотел было добавить, что кольев ровным счетом тринадцать — как раз по числу пленных мужчин. Так что дамам сия участь, вернее всего, не грозит. Однако осекся. Что ж, в таком случае, женщин отпустят? Разумеется, нет.
— Пожалуйста… — рыдал инженер, — у меня есть сбережения… Я отдам все, только ее пощадите…
— Не боись, — перебила Авдотья. — Бабам вашим деревяшки в другую дырку назначены. — Она обвела взглядом пленников. Увидев их лица, расхохоталась.
— Да не туды, — ее прямо согнуло от смеха. — Бамбук в рот засунем да в лесу привяжем. Хотя, если охота кому…
— Гадина… — прошептала Дроздова чуть слышно.
Но у Авдотьи слух был просто звериный.
— Да? — спросила она, останавливаясь перед барышней. — Ну ладно. Послухаем, как ты после запоешь, б…ь. Когда наши бойцы с тобой станут любиться.
— Гадина, гадина! — вне себя закричала Дроздова. — Тебе тоже не жить!
Тут Авдотья сделала такую вещь: подошла ближе, взобралась на колоду и, задрав юбку, помочилась на девушку.
Дохтуров заметил вытянувшееся, сконфуженное лицо комиссара. Дроздова сидела неподвижно, словно отказываясь верить в реальность случившегося. Она мертвенно побледнела — а потом ее вдруг затрясло так, что клацнули зубы. Слез не было.
— Послушайте, — тихо сказал Дохтуров, — держите себя в руках. Смотрите на это, как на выходку тупого животного.
— Оставьте! — Девушка отшатнулась, звякнула цепь.
Дохтуров глянул на Агранцева — глаза у ротмистра были белые, бешеные.
И тут что-то изменилось. Дохтуров понял не сразу, а после сообразил: стало тихо. В амбаре больше никто не кричал.
К комиссару подошел один из хунхузов.
— Моя закончил.
— Давай.
Китаец протянул пучок острых бамбуковых палочек, перехваченных тонкой лентой из зеленой коры.
— Зачем так много? — Комиссар сдвинул очки на лоб, вглядываясь.
— А не длинноваты будут? — спросил Лель, выворачиваясь под руку. — Кажись, раньше короче строгали.
— Мужчинам в самый раз, — ответил китаец.
— Мужчинам? — переспросил комиссар. — Каким мужчинам?! Я ж тебе сказал: для баб делай! А ты?!
Китаец растерянно моргал, переминаясь в пыли грязными пятками.
Комиссар протянул ему обратно пучок:
— Переделать!
Китаец покачал головой.
— Нельзя укоротить. Сломаться будут. Снова строгать надо.
Комиссар в сердцах швырнул бамбуковые шипы под ноги.
— Тогда строгай, только скорее!
Он оглянулся на фотографа. Гражданин Симанович, все это время державшийся на дальнем расстоянии, тут же припустил к нему мелкой неловкой рысцой.
— Слушаю-с, — сказал он, слегка запыхавшись.
— Скажи-ка, хватит ли света для камеры?
Перековавшийся «буржуазный элемент» отчаянно трусил. Он посмотрел на небо, потом оглянулся по сторонам.
И наконец решился:
— Никак нет-с, не хватит. Если даже прямо сейчас снимать-с, и то не ручаюсь…
Комиссар поморщился.
— Довольно. — Он повернулся к вдове Стаценко.
— Как думаете, Авдотья Ивановна, не повременить ли до завтра?
Та пожала плечами.
— Чего думать? Этот грач больше моего понимает. — Она развернулась и пошла к дому.
Лель обрадовался:
— Оп-па! Ну, под крышей выспимся вдосталь! Я страсть не люблю бродяжить по тайге ночным часом. А то еще вдруг буснец зарядит, так вообще вымокнешь до костей… — И он побежал следом за Авдотьей Ивановной.
А вот комиссару, похоже, была не по душе ночевка на хуторе. Он с сомнением рассматривал пленников. Потом оставил возле них троих караульных, а остальных «витязей» забрал с собой. Но направился не к дому, а к воротам.
Трое сторожей немедленно составили винтовки в козлы и разлеглись в траве.
— Чему-то успел научиться, сволочь, — процедил Агранцев, к которому постепенно возвращалась членораздельная речь. — Пошел караулы ставить.
Дохтуров ничего не ответил. Караулы его не занимали. Куда более страшила ночевка в тайге на открытом воздухе.
Агранцев заметил его напряженность.
— Что с вами?
— Вы видели их лица? — вопросом на вопрос ответил Дохтуров.
— Да. Словно из бани.
— Из тайги, — негромко сказал Павел Романович. — Всю ночь шли. Причем по реке, на катере. И руки у них были свободны. А гнус все равно вон как всех разукрасил.
— И что?
— А то, что у многих из нас есть шанс не дожить до завтрашнего утра. Гнус в эту пору самый свирепый.
Агранцев долго молчал.