Я жалела его и понимала, какой ценой он заплатил за свою «комфортабельную» жизнь.
Он показывал мне стихи, которые продолжал писать. С нетерпением ждал моего отзыва. Стихи (не все!) мне нравились. Были они, в большинстве, лирическими, но были и «гражданственные».
Вот одно из них, написанное в 63-м году во время Хрущёвской «оттепели»:
Суд
Не исповедь позера и фразера —Сквозной озноб студящего стыда.Я — поколенье горьких лет позора.Я подлежу расстрелу без суда.
Виновны все: и тот, кто выждал, выжил,Недоупрямив в сделке непрямой;И тот, кто свыкся, выжилив и выжавВсе тяготы, смиряясь с рабской тьмой.
Герои книг? Историков уроки? —Нет, лишь бы скрыться, в кротости святойПо очереди подставляя щекиС похлебкинско-Христовой простотой.
С интеллигентской ловлей индульгенций,С готовностью застраховать свой страх, —Непротивленцы и приспособленцы,Не мы, сгорали молча на кострах!
Мы подтверждали, кляли, запрещали,Всерьез пеклись о чистоте анкет.Мы столькое себе и им прощали.Что нам самим давно прощенья нет.
Но суд даст срок доползать блудным людямЧервями в свете брызнувших лучей,Чтоб не позволить нашим новым судьямСтать поколеньем новых палачей.
Но вот что произошло незадолго до моего отъезда из Союза.
Случайно я рассказала Ефимову о судьбе дочери моего двоюродного брата Юры Соколова, отсидевшего по моему делу три года и заболевшего в тюрьме туберкулёзом. Её вырастил отчим (Юра умер, когда дочке был всего год), довольно видный партиец.
Он дал ей хорошее образование — она закончила Институт Иностранных языков в Москве, после чего получила работу в одном из советских консульств за рубежом. Там она вышла замуж за работника этого же консульства.
Как раз в то время, когда я рассказала это Ефимову, они с мужем были в отпуске в Москве.
И тотчас же он спросил меня:
— Она тоже Соколова?
Боже мой, зачем ему было знать, кто она?
— Букарева, — ответила я деревянным голосом, выхватив из памяти первую попавшуюся фамилию, ничего уже не соображая, ничего не видя перед собой…
Потом ночи не спала, мучилась от страха за них из за своей беспредельной глупости.
После нашего разговора их отъезд почему-то задержался, хотя срок отпуска кончился. Я твердо решила, что если их не выпустят — Юрину дочку и ее мужа — я покончу счеты с жизнью.
Слава Богу, в конце концов, их выпустили. С чем была связана эта задержка, они так и не узнали.
Но больше я Ефимова видеть не хотела…
* * *
Спросите у моего Времени — кто более всех виновен в рассказанной мною истории:
— …Талантливый юноша, интеллектуал, завербованный органами и предавший свою любимую, потому что его воля была сломлена, а страх самому оказаться за решёткой велик?..
— …Бдительный пионервожатый Артэка, вовремя сигнализировавший о писательнице с «классово-чуждым духом», дабы обезопасить себя от литературной конкурентки?..
— …Следовательница, НКВД сфабриковавшая «дело» и заставлявшая подписывать то, чего не говорилось, или говорилось совсем не так?..
— …Молоденькая студентка, моя родственница и подруга, «вспомнившая» то, чего на самом деле не было?..
— …Безупречно честный друг — коммунист, не посмевший сказать «ручаюсь», дабы не нарушить правила «великой» партии?..
— …Я сама, подписавшая лживый, из пальца высосанный протокол и потянувшая в пропасть двоюродного брата?..
— …Заранее всё предрешившие судьи, всерьез игравшие комедию суда?..
— …Или, наконец, «Великий Кормчий» до смерти запугавший огромную страну и превративший людей в бессловесных рабов режима?..
А может быть, просто само время, заставлявшее людей быть Нелюдьми?..
И Время ответит: — «Все!».
Ибо Время было — «сатанинское».
Конец книги первой
Книга вторая
«На островах ГУЛАГА»
От издателя
Эта вторая книга из трилогии «И время ответит», в которой моя мать — детская писательница и журналист рассказывает о жизни в лагерях ГУЛАГА., Будучи осуждённой на 8 лет, за глупо произнесённую в шутку фразу она провела в советских тюрьмах, лагерях и ссылках почти 20 лет — с 1935 по 1954 годы в разгар сталинского террора, развязанного им против своего народа, Почти вся молодость и зрелая жизнь её (с 28 до 47 лет) прошла в очень разных по условиям быта и строгости режима лагерях, пересыльных тюрьмах и местам ссыльного поселения.
Самым тяжёлым периодом её лагерной эпопеи была её жизнь на «Водоразделе» — так называлась группа штрафных лагерей усиленного режима, расположенная в районе верхнего участка Беломорско-Балтийского канала на севере Карелии.
Эти лагеря были предназначены для массового уничтожения неугодных властям заключённых «естественным» путём — сочетанием голода и изнурительного труда. С 1937-го по 1941-й годы там погибли тысячи и тысячи ни в чём не повинных людей.
Маме удалось пережить «Водораздел» только благодаря отчаянному побегу в тайгу и последовавшему переводу в центральный изолятор Белбалтлага после её четырех дней блужданий в лесах и последующей поимки.
Основной лейтмотив этой книги — человек сохраняет свою человеческую душу несмотря ни на что, и даже в лагерях старается жить, а не только существовать, поддерживать отношения с другими заключёнными и даже находить радость в каких-то моментах жизни, пока у него остаются для этого хоть какие-то силы.
В книге много личного — о завязывавшейся в лагерях глубокой дружбе и привязанности, казалось бы, таких разных людей; о самоотверженной любви до конца, наперекор всему; о встречах с интересными и просто хорошими людьми.
Много места в воспоминаниях отведено «крепостному» ГУЛАГовскому театру в Медвежьегорске и самодеятельной театральной «труппе» в Кемьском лагере, а также теме великой привлекательности искусства для казалось бы далеких от него людей, живущих в тяжелейших лагерных условиях.
Рассказывается в книге и о жизни заключённых на лесоповале в зимней тайге, где неприспособленные к таким условиям люди из «освобождённых» стран Восточной Европы замерзали в лесу целыми бригадами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});