не уходи. Просто останься и поговори со мной. Мне так жаль!
Она попыталась обнять его, но он оттолкнул ее грубее, чем намеревался, и она споткнулась о стол. В дверь за его спиной тут же постучали. Ксантипп взял себя в руки. Не мальчик, чтобы поддаваться страстям. Он повернулся, чтобы открыть дверь, и наткнулся на Мания с корзиной. Старик озабоченно смотрел мимо него.
– Хозяйка попросила принести ей фрукты, – пояснил Маний.
Ксантипп кивнул в ответ на эту ложь, взял апельсин и понюхал его, сделав глубокий вдох.
– Хорошо. Я здесь закончил, – сказал он и, уходя, не оглянулся, но услышал тихие, сдавленные всхлипы Агаристы.
Ксантипп вздрогнул, проснулся и сонно оглядел узкую комнату своего городского дома в тени Акрополя. Стучат? Рабы ответили бы и без него. Он чувствовал себя свежим и бодрым, а значит, было уже не слишком рано. Дом хорошо служил ему на протяжении многих лет, когда он не хотел возвращаться к жене и оставался здесь с друзьями – чтобы не спать всю ночь, разговаривать, смеяться, выпивать, а потом свалиться и храпеть до полудня.
Прошлым вечером он остался, что нехарактерно, трезв. Рабы почувствовали это. Хотя он держал здесь только шестерых, они удивленно переглянулись, когда он попросил принести легкую пищу, проветрить и приготовить комнату.
Он решил простить Агаристу. Ее слезы тронули его даже в гневе. Это была одна причина. Другая заключалась в том, что ее семья могла серьезно осложнить его и без того нелегкую жизнь, если бы они решили, что он плохо обходится с ней. Даже будучи одним из марафономахов, он не поднялся настолько высоко, чтобы они не могли схватить его за подол и стащить обратно, если бы действительно вознамерились это сделать. Ее отец, суровый, напыщенный старик, считал, что Агариста могла бы найти лучшую партию.
Ксантипп вздохнул, когда стук прервался и снизу донеслись голоса. Эпикл? Возможно. Он снова подумал об Агаристе. Сочетание слез и красоты вызывало, конечно, жалость. Более того, оно вызывало и вожделение, хотя и смешанное с болью. Мог ли он доверять ей? Мог ли быть уверен в том, что она не убьет еще одного его ребенка? Во всех других случаях, когда они спорили, проблема решалась в постели, иногда бурно, как прорыв плотины после нескольких дней давления. Однако на этот раз ему была невыносима сама мысль о том, чтобы зачать ребенка, которого она могла бы потом убить. Гнев и отвращение исказили его лицо. Нет, он не мог простить ее. Не мог вернуться домой.
– Снова и снова, опять и опять… – устало пробормотал он.
С лестницы донеслись шаги; Ксантипп поднялся, голый, взял приготовленный для него хитон, зевнул и потрогал колючий подбородок. Придется сходить к брадобрею, а потом в гимнасий, чтобы вернуть ощущение чистоты и свежести.
В комнату вошел Эпикл. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
– Ты слышал? – спросил он и, не дожидаясь ответа – было очевидно, что Ксантипп ничего не знает, – продолжил: – Мильтиад умер. В первую ночь в тюрьме. Нашли уже окоченевшим около часа назад. Лекари говорят, что не выдержало сердце. Его сыну уже сообщили.
– Из-за раны? Лихорадка?
– Возможно. Конечно, и рана сыграла роль. А еще тюрьма и штраф, способный разорить и богатую семью. Кто ж знает? Фемистокл предполагает выступить на его похоронах.
– Разумеется.
Ксантипп задумчиво потер подбородок. Эпикл настороженно наблюдал за ним.
– Как ты узнал, что я здесь? – внезапно сказал Ксантипп.
– Мне сказали. Сначала я отправился в поместье. Агариста была… расстроена чем-то. Сказала, что ты здесь, вот я вернулся. Кажется, вы с ней еще не поладили.
– Еще нет, мой друг. Дело слишком серьезное, чтобы обсуждать его с тобой, по крайней мере сейчас.
Ксантиппа ужасала сама мысль о том, чтобы делиться с кем-либо интимными подробностями своего брака. Ему казалось, что знание этих подробностей дает другому власть над ним. Впрочем, Эпикл, достаточно хорошо зная друга, откровенности от него не ждал.
– Что касается Мильтиада, то я думаю… Думаю, я рад! – сказал Ксантипп. – Я просил для него смерти – и вот она. Он предложил городу огромный штраф, на который мы будем претендовать. Мы ведь имеем право требовать штраф?..
Эпикл кивнул.
– Если Кимон не хочет отправиться в изгнание, он заплатит. Хотя, полагаю, имея пятьдесят талантов, можно и в изгнании жить вполне сносно. Думаю, ему будет досадно расставаться с богатством, но он же не знает, что сделал его отец, а Мильтиад действительно обошелся городу в сотни тысяч драхм. С него причитается.
– Послушай, я думаю, тебе следует сделать самое серьезное лицо, если ты выйдешь из дома, – предупредил Эпикл, глядя на заметно повеселевшего друга. – Друзья Мильтиада будут наблюдать за тобой, ждать, что ты станешь хвастаться или насмехаться. Не вызывай их гнев, мой друг.
– О, я буду серьезен, строг и исполнен достоинства, – пообещал Ксантипп, хотя в глазах у него прыгали смешинки. – Должно быть, боги действительно капризны. Сегодня они улыбаются мне.
Он торжествующе взревел, удивив Эпикла, который все же не удержался и ухмыльнулся.
Ксантипп помахал в воздухе одной рукой, а другую прижал к губам, продолжая, однако, смеяться.
– Это все, клянусь. Больше не буду. Ты придешь в купальни? Думаю, что сегодня, как только новость распространится, состоится что-то вроде заседания экклесии. Хочу быть к тому времени чистым и сытым.
– Я уже съел хлеба с вином, – ответил Эпикл. – Если не возражаешь, пройдусь и оценю настроение города. Встретимся на Пниксе.
Глава 19
Стоя над телом своего отца, глядя на холодную плоть, Кимон покачнулся. Полупустой мех с вином свисал с руки, как зарезанный ягненок. От молодого человека несло кислятиной и рвотой; в небольшом помещении запах ощущался особенно сильно. Он долго стоял так, молча, неподвижно, и никто не осмелился сказать ему хоть слово. За стенами комнаты домашние терпеливо, лишь изредка перешептываясь друг с другом, ждали, когда же наследник попрощается с умершим, но не решались прервать его бдение.
Ошибки быть не могло, смерть сама присутствовала здесь. Кимон слышал от других утверждения, что это похоже на сон, что их близкие как будто выдохнули и замерли, отдыхая. Мильтиад присоединился к теням не так легко. Разлученный со своей семьей и друзьями, находясь за запертой дверью, он ушел из мира живых в бреду и боли.
Кимон протянул руку к холодной руке, той, что когда-то обнимала его, ерошила ему волосы. Он больше не услышит голос отца – ни в похвале, ни в раздражении. Не услышит ни единого слова. Жрец Аида пришел