«Музыкальное приношение» — сюита, отличающаяся напряженной, мрачной красотой. В данной аранжировке ее первый ричеркар[3] был переложен для фортепиано. Я сыграла хорошо, во многом благодаря тому, что разделяла настроение этой пьесы, представляющей собой что-то вроде плача. От первого ричеркара мы перешли к канонам. Моему роялю порой вторили один или несколько струнных инструментов, периодически вступала флейта. Время от времени рояль умолкал (к примеру, в четвертом каноне, в течение дуэта двух скрипок). И вот, в один такой момент, пока я «пересиживала» чужой кусок, слушая своих товарищей по ансамблю, до меня начали доноситься тихие, но отчетливые звуки иного рояля, исполняющего ту же партию; то был отголосок реальности, где «Приношение» исполнялось в другой аранжировке. Пианистка, будь она неладна, играла блестяще. К ее технике было невозможно придраться. Ее энергия и уверенность настолько выбили меня из колеи, что в следующем ричеркаре я чуть не прозевала свое вступление. То была самая сложная для меня часть сюиты: мало того, что я солировала, мне еще приходилось вести шесть мелодических линий сразу. Непростая задача даже, в самых тепличных условиях — а тем более теперь, когда я слышала отголосок другого рояля, МОЕГО рояля, исполняющего тот же ричеркар, но с легким временным сдвигом (другая Кэтрин начала пьесу на несколько мгновений раньше меня). Этот диссонанс чуть не свел меня с ума; следующие шесть с половиной минут я мучительно пыталась не сбиться, чувствуя, как на платье выступают пятна пота, а дотянув ричеркар до конца, ощутила не торжество, но всего лишь облегчение, которое тут же перешло в досаду, так как я была уверена, что сыграла ужасно. За три канона я немного отдохнула, но когда пришло время сонаты, вновь обнаружила, что играю странный квантовый дуэт со своим отголоском, причем мы исполняли одну и ту же партию — и вновь по-разному. Моя копия лучше владела собой, и плач получался у нее глубже, достовернее моего. И это, возможно, было горчайшей из пилюль: другая Кэтрин умудрилась перещеголять меня даже размахом своего отчаяния.
К концу концерта я совершенно выдохлась, вымоталась, как никогда в жизни; и хотя все поздравляли меня с великолепным дебютом, я не чувствовала никакой радости и поспешила сбежать домой, борясь с соблазном зареветь в голос.
На следующий день я прогуляла сольфеджио, чтобы не слышать чудесное сопрано Кэтрин с абсолютным слухом. Вместо этого я осталась дома и врубила на полную мощность стереосистему, надеясь заглушить отголоски все тем же многократно проверенным «Художником Матисом».
Вновь наступил день, и вновь я никуда не пошла. На занятиях я боялась услышать ту самую Кэтрин, которая превзошла меня на концерте. Весь день я не выключала телевизор, пытаясь наполнить квартиру более пристойными призраками — электронными.
Позвонил Джеральд, взволнованный моим отсутствием. Я сказала, что у меня больна мать и после обеда я уезжаю в Виргинию. Когда вернусь, неясно. Он выразил мне свои соболезнования. Я произнесла в ответ какие-то вежливые слова. Когда он повесил трубку, я подключила к телефону автоответчик.
Время от времени родители оставляли мне сообщения. Я перезванивала им, избегая долгих разговоров под тем предлогом, будто у меня очень плотный график (что, естественно, было неправдой), и бормотала: «Ладно, я побежала», когда у меня больше не было сил разыгрывать из себя нормальную.
Все реже и реже я покидала квартиру — ходила лишь за продуктами. С кровати я почти не вставала, но когда спала, мне снились исключительно чужие сны: цветные сны Роберта, отмеченные богатым колоритом и разнообразием форм; сладостные счастливые сны, отражавшие мирную внутреннюю жизнь рыжеволосой красотки Кэти; напряженные, злые сны, полные конфликтов и стычек — Катины; движение и тела — сны гимнастки. Вначале они меня выводили из себя; но постепенно сделались чем-то вроде наркотика, когда я осознала, что с их помощью могу, пусть частично и не очень удачно, превращаться в свои отголоски. Самоуверенность рыжей красавицы, грация гимнастки, геометрически-упорядоченное мышление студента-математика. Сейчас я футболист, вновь переживающий триумф гола, тридцатиярдовую перебежку, пиво после матча; потный и довольный, я наскоро прижимаю в углу свою подружку; в следующее мгновение я певица, слышу и чувствую резонансные колебания своего голоса, я творю звук, диафрагма расслаблена, я сама себе инструмент, что вызывает у меня странное, но приятное чувство; еще спустя мгновение мое тело — вновь мой инструмент, но на сей раз я управляю не только голосом, но и позой, выражением лица, походкой — я актриса.
Я плыву из сновидения в сновидение, из сознания в сознание, милый беспорядок мыслей актрисы сменяется мучительно-острым восприятием Кати, а затем энтузиазмом и самоконтролем Катрины. И все это — блаженные шансы отдохнуть от себя, и все чаще и чаще я становлюсь не собой, а ими; я вспоминаю о себе лишь тогда, когда иначе нельзя, когда этого требует мое тело. Сквозь сон я чувствую, как раздулся мочевой пузырь; неохотно встаю, бреду в туалет, справляю нужду, иногда забредаю на кухню, что-то ем и сразу возвращаюсь в спальню, валюсь на кровать. Так проходят день за днем. Неделя за неделей. И вот однажды, посреди снов, где я умнее, красивее, счастливее, талантливее, я чувствую зов своего тела, ворчливо отзываюсь, шлепаю в уборную, делаю то, что следует, на обратном пути заглядываю в трюмо…
И замираю, потрясенная увиденным.
В зеркале — полуодетая Кэтрин с немытыми, всклокоченными волосами. Ее голубые глаза сияют мертвенным светом, так и норовя засосать меня… Это отголосок, впервые явившийся мне в больнице много лет назад; та девушка, которая в Виргинии лежала на моей кровати и рыдала, оплакивая прошедшие годы; та, которая нагнала меня здесь, в Нью-Йорке, та, чьи рыдания постепенно уступили место серому отчаянию. Ее глаза — память о моем деде.
Но девушка больше не сидела в углу. Она была в моем зеркале.
Я ощутила приступ паники — первое за много недель чувство, которое мне не приснилось, которое я не получила взаймы. Я судорожно начала оглядываться, надеясь, что ошибаюсь, надеясь мельком увидеть девушку где-то еще… но ее нигде не было.
И неудивительно. Ведь я сама стала отголоском.
Когда-то нас разделяло бесчисленное множество линий вероятности, других жизненных путей. Постепенно, медленно-медленно, я перепрыгивала с линии на линию — так пальцы рассеянно перебирают клавиши рояля — все ближе подходя к ее линии вероятности… пока ее линия не стала моей. Переход произошел так незаметно, что я даже не осознала его.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});