Бесспорно изысканная теоретичность такого подхода и предопределила то обстоятельство, что он остался лишь теорией, несовместимой, кроме того, с краеугольным принципом современного цивилизованного сообщества, согласно которому «человек… существует как цель сама по себе, а не только как средство для любого применения со стороны той или другой воли».[653] Да и вряд ли возможно рассматривать в качестве цели уголовного права в данном случае стимулирование знания о правовых предписаниях, поскольку это, в конечном счёте, подразумевало бы релевантность знания уголовного закона для целей наступления уголовной ответственности, т. е. противоречило бы исходному тезису о нерелевантности такого знания.[654]
К двум изложенным теоретическим позициям тесно примыкает третья, в силу которой благосостояние общества требует надлежащего отправления правосудия; допущение же релевантности юридической ошибки сделало бы достижение такой цели невозможной задачей.[655] Собственно говоря, возражения, применимые и к остиновскому, и к холмсовскому построениям, приложимы и в данном случае, являющемся в какой-то мере объединением этих двух взглядов.
Наиболее же серьёзную разработку учение о нерелевантности error juris в новых условиях жизни общества получило у Джерома Холла. Согласно его точке зрения, максима ignorantia juris покоится на двух основаниях, в своём единстве «требуемых для поддержания правовой системы».[656]
Первым из них является принцип законности, применение которого к учению о юридической ошибке таково. Если допустить релевантность даваемой человеком интерпретации права (ошибочно ли воспринимаемого либо же незнаемого в целом), то это «подразумевало бы, что значение права определяется не объективно, но тем, что индивид понимает под ним».[657] Однако «правовой порядок подразумевает отвержение такой возможности», противопоставляя «объективное – субъективному, судебный процесс – индивидуальному мнению, официальное – обывательскому и авторитетные суждениям о том, что есть право – неавторитетным».[658]
Вторым основанием, по мнению Джерома Холла, является то, что «нормы уголовного права включают и отражают определённые базисные моральные принципы» и «признать незнание права как основание защиты противоречило бы этим ценностям».[659] Далее он продолжает, обосновывая объективный подход к оценке преступного поведения:
«Суждения-ценности, заключённые в уголовном праве, подразумевают, что всякое поведение, которое попадает в его орбиту, как бы оно ни было мотивировано, является дурным.
… В сумме, mens rea включает скорее объективные, чем субъективные оценки; но постольку, поскольку нормальные лица в любой данной культуре имеют общие позиции по отношению к элементарным интересам, защищаемым уголовным правом, то справедлив вывод о том, что совершающий объективно дурной акт обычно знает о том, что его поведение является аморальным».[660]
При всей внешней фундированности концепции, выдвинутой Джеромом Холлом, она едва ли разрешает все вопросы, связанные с максимой ignorantia juris.
Так, во втором основании, приводимом Джеромом Холлом, слишком большое значение придаётся объективной оценке отражённых в законодательстве базисных этических принципов, в то время как в праве (а в уголовном особенно) преимущественно должна оцениваться субъективная моральная составляющая содеянного. Поясняя эту мысль, можно сказать, что хотя вполне справедлива мысль Джерома Холла, по которой признание релевантности error juris означало бы противоречие воплощённым в праве объективным исходным этическим ценностям (в данном случае – тезису о моральной упречности преступления уголовного запрета), но справедлива она лишь в том случае, если считать такие ценности самодостаточным базисом для осуждения человека несмотря на то, что им морально невиновно были нарушены границы запрещённого. В конечном счёте, решение поставленного вопроса зависит от выбора основы уголовного наказания: если рассматривать объективные моральные ценности, заключённые в уголовном праве, как предопределяющие то, что любое поведение, противоречащее им, автоматически и неопровержимо становится преступным, т. е. судить человека с объективных позиций «установленных этических суждений сообщества»[661], тогда безусловная нерелевантность юридической ошибки очевидна. Если же рассматривать содеянное с субъективных позиций, тогда лишь знаемое и, следовательно, морально виновное преступление через объективные этические ценности оправдывает наказание индивида и с необходимостью предопределяет частичную релевантность error juris. И, как результат изложенного, сфера такой релевантности изначально и исходно ограничена ситуациями, в которых криминализировано поведение, являющееся морально безупречным вне аспекта его запрещённости уголовным законом, поскольку лишь здесь объективные этические ценности, заключённые в последнем, могут разойтись с субъективными представлениями о правом и неправом. В конечном счёте, к этому приходит и Джером Холл, допускающий de facto релевантность юридической ошибки в приложении к незначительным преступлениям, где, по его мнению, знание о запрещённости поведения является сущностным условием аморальности последнего и, как следствие, не только подлежащим доказыванию элементом преступления, но и «единственным рациональным базисом для уголовной ответственности в таких ситуациях»[662].
Что же касается первого обоснования, предложенного Джеромом Холлом, то объективное содержание права как отделённой от человека реальности ничуть не пострадает, если признать в некоей ситуации юридическую значимость за субъективным пониманием закона. Иными словами, содержание права в его объективности останется неизменным, воплощённым в законодательном тексте и массиве судебных решений, поскольку индивидуально неверное восприятие, признанное юридически значимым, а priori неспособно изменить закон. Как справедливо отмечает в этой связи Джордж П. Флетчер, «неправдоподобно рассматривать извинительную невиновную ошибку относительно нормы как замещающую норму саму по себе». [663]
Исследовав доктринальные обоснования, данные максиме ignorantia juris в конце XIX – первой половине XX вв., нельзя не отметить следующего. В приведённых позициях отражается попытка защитить нерелевантность юридической ошибки на ином базисе, нежели чем презумпция всеобщего знания уголовного законодательства, чья практическая природа как tour de force не могла восполнить её теоретической неудовлетворительности. Они, далее, тоже носят доктринально дискуссионный характер. Бесспорно, критику изложенных взглядов можно, в свою очередь, также подвергнуть придирчивому анализу, отстаивая максиму ignorantia juris в абсолютном виде. Однако при всём при том нельзя игнорировать тот факт, что в первой половине XX в. как следствие изменений в уголовном праве непреложность максимы ignorantia juris была поставлена на практике под сомнение с допущением в ряде случаев релевантности юридической ошибки, и правильное понимание таких исключительных ситуаций отображает концепцию mentes reae в некоторых её немаловажных аспектах.
Однако до обращения непосредственно к данным казусам, оговоримся о следующем. Понятие «юридической ошибки» потенциально включает в себя множество ситуаций, различающихся между собой. Прежде всего, это связано с разграничением error juris на незнание о праве и на собственно юридическую ошибку или ошибку в праве (связанную с неверной интерпретацией закона). Далее, в структуре ошибки в праве также можно выделить несколько групп случаев: во-первых, лицо могло само неправильно интерпретировать закон; во-вторых, оно могло прибегнуть к помощи юриста, чей совет о непреступности поведения оказался неверным; и, в-третьих, оно могло при выборе варианта своих действий основываться на ранее вынесенном судебном решении, которое впоследствии, при разрешении уже его дела, признаётся ошибочным, так что поведение, ранее не являвшееся уголовно наказуемым, становится таковым.
Рассматривая уже с точки зрения предложенного деления практику применения максимы ignorantia juris в конце XIX– первой половине XX вв., можно отметить следующее.
Незнание о существовании уголовного закона, запрещающего конкретное поведение, должно бы, на первый взгляд, являть собой классический образец нерелевантности юридической ошибки.
Тем не менее, в 1930-х гг. Верховный Суд Соединённых Штатов счел возможным применить в таком случае иной подход[664]. Рассматривая дело Г. Мёдэка, осуждённого за непредставление информации о налоговых вычетах, суд столкнулся с ситуацией, в которой обвиняемый утверждал, что он добросовестно не знал о своей указанной обязанности, считая предоставление информации равнозначным подвержению себя риску самообвинения, привилегия от коего гарантирована V поправкой к Конституции Соединённых Штатов. [665]