они не представлялись весьма характерными для определенных теорий нашего времени. И все же в этом многоголосом хоре, если отбросить парадоксы, выделяются
две противоположные концепции: согласно одной – язык развивается вполне объективно, но люди, его носители, воздействуют (так или иначе, неодинаково в разных сферах самого языка) на самый процесс его же движения; согласно другой концепции – люди оказываются в стороне от функционирования языка, так как одно только допущение их влияния на язык будто бы ставит под сомнение объективность его существования.
Первая концепция в целом характерна для советского языкознания (за единичными исключениями), вторая концепция – для самых разнообразных ученых, не признающих глубокого и постоянного взаимодействия объективных и субъективных факторов в истории человеческой культуры, в том числе и в истории литературных языков.
Разумеется, иногда возникает необходимость (для определенных научных целей) как бы снять «налет» культурного (человеческого) воздействия на те или иные языки, чтобы понять особенности их гораздо более древнего состояния. Так, например, один из крупных современных французских ученых К. Леви-Стросс исходит из следующих предпосылок: 1) логика всех людей, всех рас и народов универсальна, но 2) логика европейских народов и их языки находятся под сильным воздействием современной культуры и техники, поэтому 3) чтобы выяснить универсальные основы логики, надо обратиться к мифологии американских индейцев, которая не могла находиться под подобным воздействием. Так родилось большое и ценное четырехтомное исследование мифологии американских индейцев, опубликованное Леви-Строссом[315].
4
Споры вокруг понятия языковой нормы всегда были ожесточенными во многих странах. Причины, вызывавшие подобную ожесточенность, в свою очередь оказывались разнообразными. На некоторые из них я постараюсь обратить внимание в последующих строках.
Следует принять предложенное А.А. Касаткиным разграничение нормативности и нормы[316]. Первое понятие более широкое и менее жесткое, чем второе. Чтобы говорить на том или ином языке и чтобы тебя понимали, известная нормативность языка необходима. В противном случае никто никого не поймет. В отличие от нормативности норма выступает как более «отработанная» форма языка. Норма предполагает сознательный отбор категорий (на всех уровнях языка), более четкое противопоставление «правильного и неправильного», сознательное отношение ко всем языковым ресурсам, понимание последствий в случае различных отступлений от принятого узуса.
В истории науки с проблемой нормы литературных языков произошло то же самое, что и с проблемой самих литературных языков. Эволюция интереса к норме весьма показательна. Античность знала такой интерес. В средние века он почти совсем угас. В эпоху Возрождения он вновь резко увеличился. Норма широко обсуждалась и в XVII – XVIII вв., а затем, после обоснования сравнительно-исторического метода в первой трети прошлого столетия, интерес к норме вновь резко упал.
Чтобы в дальнейшем не возвращаться к современным противникам нормы, отмечу среди них две, совершенно несходные категории: группу догматиков и группу серьезных историков. Первые без всяких научных обоснований видят в любой лингвистической норме проявление «диктатуры в языке». Выступая против нормы, они подчеркнуто выступают против подобной «диктатуры». Можно было бы не останавливаться на такой «концепции», если она не повторялась бы отдельными лингвистами и в наши дни[317]. Это мнимо «революционное» заявление по существу лишает язык его важнейшей функции – коммуникативной. Как только что было отмечено, язык не может функционировать без известной нормативности. И диктатура не имеет никакого отношения ни к понятию нормативности, ни к понятию нормы. Гораздо более серьезные возражения против нормы иногда выдвигают лингвисты-историки, среди которых встречаются и выдающиеся ученые. Так, например, А.А. Шахматов, как мы уже знаем, считал, что самый факт непрерывного движения и развития живых языков приводит к тому, что интерес к нормативности самих этих языков невольно отходит на задний план[318]. Между тем в действительности одно положение нисколько не противоречит другому: непрерывно развиваясь, живые языки в каждую синхронную эпоху своего бытования опираются на определенные основы, существование которых немыслимо без определенной нормативности (как минимум обязательности). Таковы две основные группы (совершенно различные) противников лингвистической нормативности и лингвистической нормы.
Выступления против нормы[319] – наряду с уже упомянутыми двумя основными группами противников имеются и другие, к которым еще придется вернуться – обусловлены прежде всего сложностью самого понятия нормы. В современных европейских литературных языках норма далеко не всегда императивна, она обычно допускает варианты. Между тем с позиции теории информации варианты в самой норме представляются невозможными. Чтобы информация достигла своей цели, она должна опираться на такие нормы литературного языка, которые не должны допускать вариантности. Между тем потребности языковой экспрессии как раз-то и основываются на вариантности. Последняя предоставляет возможность выбора той или иной формы, чаще всего в целях определенного воздействия на слушателей или читателей[320]. Это жизненное противоречие отчасти устраняется тем, что в наше время образуется особая сфера научного изложения, где вариантность нормы оказывается значительно меньшей, чем в обычном литературном языке и чем (это особенно важно) в языке художественной литературы.
Как уже было отмечено, с позиций исторического языкознания норма многим филологам вообще кажется понятием условным. В Италии, например, долго существовало убеждение, согласно которому всякий лингвист – это прежде всего пурист, обеспокоенный соблюдением нормы[321]. И хотя такое убеждение и несправедливо, и неоправданно (его сторонники не учитывают огромного социального значения нормы), с ним или с его отголосками до сих пор приходится считаться исследователю (обычные возражения: «подумаешь, не все ли равно как сказать, лишь бы тебя поняли»).
Эта проблема гораздо важнее, чем кажется с первого взгляда. Сталкиваются два совершенно различных принципа – «не все ли равно!» (антифилологический постулат) и принцип «нет, совсем не все равно!» (филологический постулат). Дело в том, что даже в тех развитых литературных языках, где норма кажется достаточно императивной, она все же всегда предоставляет говорящим и пишущим возможность выбора (особенно в сфере лексики, синтаксиса и стилистики). Выбор же языковых средств выступает как проблема широкого филологического значения. В свое время Е. Косериу предложил такую удачную схему (ныне хорошо известную) соотношения между системой языка, его нормой и речью:
Система – самая «жесткая» основа литературного языка, норма, обычно допускающая многочисленные варианты, выступает как более широкое понятие, чем система, что же касается речи, основывающейся не только на вариантах нормы, но и предполагающей возможные отступления уже от самой нормы, то речь оказывается и шире системы, и шире нормы[322]. Эта схема дает возможность разобраться в сложных и весьма динамичных взаимоотношениях между различными основами литературного языка, определяющими его единство в каждую историческую эпоху. Норма отнюдь не