Читать интересную книгу Убийственный Париж - Михаил Трофименков

В начале 1930-х он замыслил аферу века, точнее говоря, цепочку афер. В Орлеане его жертвой пал «Муниципальный кредит» — ломбард, эмитирующий ценные бумаги. Саша сдал туда поддельные изумруды — их подлинность подтвердил эксперт-сообщник Коэн. За три года — на пару с директором Деброссом — он заработал сорок три миллиона. Когда же умирающий от страха Дебросс предупредил о возбуждении уголовного дела, легко компенсировал долг средствами, вырученными на рынке недвижимости. В Байоне Саша дружил с бессменным мэром и видным масоном Жозефом Гара. Местный «Кредит» радостно оценил камушек — красной ценой в полторы тысячи — в шестьсот тысяч.

Заработав на бонах «Кредита» от двухсот до шестисот миллионов (от ста двадцати до трехсот шестидесяти миллионов евро), Саша положил глаз на венгерский Аграрный фонд с бюджетом в двести девятнадцать миллионов золотых крон и с помощью депутатов выкупил его облигации по завышенной цене, заплатив байонскими бонами. В октябре 1933 года он создал Автономную кассу международных расчетов и крупных проектов для выпуска облигаций, обеспеченных венгерскими средствами, и размещения их во французских государственных компаниях. Непонятно одно: как он сам разбирался в своих махинациях и разбирался ли вообще.

Одним словом, он громоздил пирамиду на пирамиду. Все рухнуло в одночасье. МИД и Минфин забили тревогу. У Саши на руках оказались облигации на пятьсот миллионов, которыми можно было разве что оклеивать стены. 22 декабря 1933 года ревизор в Байонне обнаружил дыру в двести тридцать девять миллионов. Арестованный Дебросс раскрыл личность Сержа: это же Ставиский! Полиция деланно изумилась — «Как, Ставиский?» — и выдала ордер на арест.

У Саши поехала крыша: он всерьез собирался подложить свои документы одному из двухсот погибших в железнодорожной катастрофе в Леньи. Впрочем, каким-то чудом он, обложенный со всех сторон, еще получил в префектуре паспорт на чудную фамилию Ниеменско. Он пугал адвоката самоубийством, если тот не переправит его за границу. Попрощался с Арлетт и друзьями, занял деньги, за десятимиллионные драгоценности выручил сто тысяч, одолжил револьвер.

Некто Пигалио повез Сашу в его шале в Савойю, но заносы задержали в пути на два дня, а в доме замерзли трубы и жить там оказалось невозможно. Пришлось снять другое шале, потом третье — в Шамониксе, с видом на Монблан. Из газет Саша понял: его дело превратилось в ДЕЛО национального масштаба, полетели головы покровителей. Саша опустился: не открывал ставни, спал до двух, не брился, питался макаронами, постарел на десять лет, носил лыжные брюки с шелковыми рубашками, не расставался с револьвером. Время его жизни стремительно пошло вспять. Он необратимо превращался в того, кем был изначально, — «мелким торговцем не в ладах со своим бизнесом»: таким увидел Ставиского в расцвете его величия будущий нобелевский лауреат поэт Сен-Жон Перс, тогда еще чиновник МИДа Алексис Леже.

Саша догадывался, что его сдали, но не знал, что в ходе полуторачасовой беседы президент Альбер Лебрен и министр внутренних дел Камиль Шотан приняли некое решение на его счет. Два его сообщника своевременно ушли на прогулку 8 января 1934 года, когда в 14.40 у дома появились хозяин шале и «флики», притворявшиеся новыми съемщиками. Они забрались в приоткрытое окно второго этажа, побродив по дому, нашли запертую дверь, которую не стали ломать без консультации с Парижем, на осмотр четырех комнат потратили полтора часа. Комиссар Шарпантье отослал спутников осмотреть четырех-метровый погреб, где они провели двадцать минут. По официальной версии, в 15.45 он постучал в запертую дверь — «Полиция! Дом окружен!» — и услышал выстрел и стук упавших на пол бесценных Сашиных часов.

* * *

Саша стрелял в правый висок, держа оружие в левой руке. В больницу — за два километра — его отвезли только в 18.00, когда в нем остался едва ли не литр крови. Он умер 9 января в 3.15. Газета «Канар аншенэ» издевалась: «Ставиский покончил с собой выстрелом с трех метров. Мы знали, что у него длинные руки. Но не до такой же степени!»

Если принять версию об убийстве, «тайну запертой комнаты» разгадывать не обязательно. В роковую комнату вела еще одна дверь — из сада, через которую мог зайти убийца. Стрелять в Сашу могли через окно: услышав выстрел, «флики» почему-то не выломали дверь, а проникли внутрь, разбив окно комнаты, которую в тот же вечер буквально выскоблили добела. Вероятнее, впрочем, доведение до самоубийства. Затаившийся Саша два часа вслушивался в шаги и разговоры «фликов»: его нервы не выдержали психологической пытки.

Франция 1920-х привыкла жить в ритме сменявших друг друга финансово-политических скандалов, но выстрел в горах вызвал политическую лавину. Ставискому пришлось ответить за все и за всех: за аферистов, за аферистов-евреев (а все крупнейшие аферисты эпохи были евреями), просто за евреев, за продажных политиков, за лживую демократию. Именно его дело раскрыло французам глаза на масштабы коррупции: пошли аресты, отставки, чистки масонских лож от продажных «братьев». Чиновники и адвокаты резали себе горло в Венсенском лесу, глотали яд прямо в кабинете генерального прокурора, топились в Сене. Общество отказало в доверии политическому классу, газетам, полиции.

Обиднее всего было то, что мэры, депутаты, прокуроры — с их цилиндрами, розетками Почетного легиона, красноречием, честными буржуазными бородками и пышными усами — служили на побегушках у ничтожного местечкового вора. Многие абстрактно бунтовавшие интеллектуалы — писатель Дрие Ля Рошель, кинокритик Робер Бразийак — именно в те дни выбрали свой, фашистский и антисемитский, лагерь. Леон Доде (23) назвал Шотана, успевшего за считаные дни пересесть из кресла министра внутренних дел в премьерское кресло, «вожаком банды воров и убийц», убившим жулика, прикрывая своего зятя, продажного прокурора Прессара. Газета «Ле либре пароль» перекрестила дело Ставиского в «еврейский скандал», Луи Фердинанд Селин выразил сокровенную уверенность, что Саше «удавались все его коленца только в силу его еврейства», Шарль Моррас расставил точки над i: «Республикой правит иностранец: Александр Ставиский — еврейский ублюдок».

Уже 9 января вышли на улицы боевые дружины ветеранов — «Королевские молодчики», «Патриотическая молодежь», «Огненные кресты» полковника Франсуа де ля Рокка: «Долой воров!», «Похороним Ставиского в Пантеоне!», «Эй, живей, живей, живей! На фонари всех депутатов!». Париж привыкал к вывороченным из мостовой булыжникам, перевернутым скамейкам, выломанным решеткам садов. 27 января Шотан подал в отставку. 6 февраля парламент утверждал кабинет Эдуарда Даладье: и правые, и левые призвали к демонстрациям. Место встречи — площадь перед парламентом — изменить было нельзя.

От тридцати до шестидесяти тысяч молодых мужчин, выживших в аду Вердена ради того, чтобы процветал Ставиский и ему подобные, рвались в фантастическом свете горящего газа с площади Согласия, через мосты — на штурм Бурбонского дворца. Кессель писал: «Ветераны, „Кресты“, „Молодчики“ и даже коммунисты — все как один, разъяренные, сломали полицейские заслоны, опрокинули мобильную гвардию, вышибли из седел муниципальную гвардию, резали лошадям сухожилия и прорвались на мост. Тогда мобильные гвардейцы потеряли голову и открыли огонь. Затем пришли подкрепления и зачистили площадь». По официальным данным, погибло пятнадцать мятежников и один полицейский; шестьсот пятьдесят пять манифестантов и тысяча шестьсот шестьдесят стражей порядка были ранены. Мэрия Парижа приспустила флаги в знак траура по павшим. Но казалось: республика оплакивает Сашу из Слободок, а заодно и саму себя.

Стрельба в Париже продолжалась еще несколько дней. Улица осталась за коммунистами, потерявшими под полицейским огнем двенадцать товарищей, но заложивших — спасибо, Саша! — основу Народного фронта с социалистами. Луис Бунюэль сохранил кошмарное воспоминание о тех днях: поэт-сюрреалист Пьер Юник «таскал в кепке остатки мозга убитого рабочего»[11].

* * *

Судьба семьи Ставиского бурлескна и печальна — под стать его собственной судьбе. Трагический цирк, да и только. Цирк — в буквальном смысле слова.

Отсидев шестнадцать месяцев под следствием, Арлетт была признана на процессе «банды Ставиского», открывшемся в ноябре 1935 года, непричастной к махинациям мужа. Едва освободившись в январе 1936 года, она отбыла в Нью-Йорк, выступала в ревю «Фоли де фамм» — за неплохие пятьсот долларов в неделю, однако недолго. Уже в октябре вернулась на родину, где бедствовала, особенно в годы оккупации: распродав драгоценности и меха, шила на дому. После войны вышла замуж за капитана американской армии Рассела Т. Кука, с которым жила, не зная горя, на Пуэрто-Рико. Третьим ее мужем станет тоже янки — инженер-лесотехник.

Все бы хорошо, но вот взяла Арлетт в свои странствия только пятилетнюю Мишлин. Восьмилетний Клод после ареста матери начал свое странствие — по психиатрическим лечебницам, куда попал по неизвестной причине на бесконечные двадцать лет и где обрел, по его словам, дар левитаЦии и мистического общения с мамой.