Читать интересную книгу Алхимия - Вадим Рабинович

Но именно здесь кончается алхимический миф как предмет рассказа; миф, ставший легендой. Начинается его глубинная трансформация в принципиально иное — в постоянно действующий фермент художественного сознания Нового времени, окрашивающий это сознание в глубокие невыцветающие тона таинственных тинкториальных оборотничеств. Вместе с тем неизбывность алхимических вариаций в новой литературе с новой силой подтверждает микро-мифо-жизнь алхимии в макро-жизни средневековой культуры[99]. В путь!..

КАКОЙ ЖЕ ВИДИТСЯ алхимия послеалхимическим наблюдателям? Френсис Бэкон с высоты своего XVII века позволяет себе посмеяться или же попечалиться, глядя на бормочущих вздор, но ищущих истину алхимиков. Но и оценить то, что пошло в дело. «Если же кто-либо, — пишет он, — направит внимание на рассмотрение того, что более любопытно, чем здраво, и глубже рассмотрит работы алхимиков и магов, то он, пожалуй, придет в сомнение, чего эти работы более достойны — смеха или слез. Алхимик вечно питает надежду, и когда дело не удается, он это относит к своим собственным ошибкам. Он обвиняет себя, что недостаточно понял слова науки или писателей, и поэтому до бесконечности повторяет опыт. Когда же в течение своих опытов он случайно приходит к чему-либо новому по внешности или заслуживающему внимания по своей пользе, он питает душу доказательствами этого рода и всячески превозносит и прославляет их, а в остальном хранит надежду. Не следует все же отрицать, что алхимики изобрели немало и одарили людей полезными открытиями» (1938, с. 69–70). Возрожденческая хула уступила место снисходительному сочувствию и заодно кое-какому признанию положительных вкладов. Именно они выуживаются из алхимического мифа, а выуженные, включаются в запасники новой науки. Часть становится целым в меру практической полезности. Оставшиеся части — лишь повод для печальной усмешки. Такой взгляд на алхимию не заказан и поныне. Что же в этом случае происходит с алхимическим мифом? Бесполезная материя превращается в полезное вещество. Это вещество и есть конечная цель алхимических исканий. На этом трансмутация кончается, ибо цель не становится по ее достижении средством. Миф распадается, уступая свое пространство складу положительных знаний для новой науки. Текст, выпавший из контекста, перестает быть текстом культуры, становясь в лучшем случае фразой, вставленной в инокультурный текст[100].

Но как же алхимический миф оказался ассимилированным новой литературой, ставши фактом новоевропейского художественного сознания?

ШЕКСПИР (XVI в.). «Жизнь Тимона Афинского». Но прежде обратимся к Марксу, чутко прочитавшему эту шекспировскую драму, включившую в рассмотрение не столько, конечно, алхимию, сколько золото — универсальный трансформатор человеческих отношений. Процитирую вслед за Марксом несколько мест о золоте:

…Тут золота довольно для того,Чтоб сделать все чернейшее — белейшим,Все гнусное — прекрасным, всякий грех —Правдивостью, все низкое — высоким…[101]

И далее из фрагмента «Власть денег в буржуазном обществе»:

…Да, этот плут сверкающий начнетИ связывать, и расторгать обеты,Благословлять проклятое, людейНиц повергать пред застарелой язвой,Разбойников почетом окружать,Отличьями, коленопреклоненьем,Сажая их высоко на скамьи Сенаторов; вдове, давно отжившей,Даст женихов……О милый мой цареубийца! Ты,Орудие любезное раздораОтцов с детьми; ты, осквернитель светлыйЧистейших лож супружеских…Чей яркий блеск с колен Дианы гонит…ты, видимый нам бог,Сближающий несродные предметы…[102]

Золото-деньги есть предмет в наивысшем смысле. Золото — видимое богатство, осуществляющее всеобщее смешение и извращение, «братание невозможностей». Оно, по Марксу, — «отчужденная мощь человечества»15. Оно же — «всеобщее извращение индивидуальностей»2в.

Золото претендует на роль самостоятельной сущности, осуществляя мир навыворот, всеобщее смешение и всеобщую подмену, не предполагая человека как человека. Таким образом, золото в качестве денег превращает индивидуальные сущности в их противоположности, творя воображаемое бытие, осуществляя, стало быть, непреодолимый разрыв между бытием и мышлением. Между тем можно было бы принять — и это было бы как будто правильно — золотого тельца Шекспира за всемогущее золото алхимиков, полученное с помощью философского камня, великого трансмутатора всесильных адептов. Он — средство, он же — и цель; равно как и все результаты — и средство, и цель тоже. Здесь же — только средство для вывернутых наизнанку результатов, отчужденных от человека и потому, с точки зрения высоконравственного алхимика, ложных, бездуховных, забывших о своем некогда духовном средневековом прошлом; золото для черных целей; черное средство для черной цели. И потому — уже не философский камень алхимиков, а золотой телец, «желтый дьявол», голый чистоган. Точно схваченная алхимическая мифологема пресуществления = оборотничество, вырванная из исторического контекста, сама трансмутируется в иную мифологему — золото-деньги капиталистического мира стяжаний, «братания невозможностей» в мире мнимых ценностей, корысти и чистогана, населенном отчужденными людьми, когда «все чернейшее становится белейшим». И тогда Шекспи-рово золото — в отличие от алхимического — ив самом деле «не предполагает человека как человека».

Маркс не ограничивается только Шекспировым образом почти капиталистического золота. «Фауст» Гёте (XVIII в.):

…Когда куплю я шесть коней лихих,То все их силы — не мои ли?Я мчусь, как будто б ног такихДве дюжины даны мне были![103]

Это слова Мефистофеля. Золотой идол, «кумир — телец златой», металл, за который «гибнут люди», осуществляет по видимости алхимическую трансмутацию немощного двуногого существа в мощного скакуна. Вместе с тем это квазитрансмутация, ибо немощь так и остается немощью. Это превращение — мнимое; мнимоалхимическое. Это тонко отмечает Маркс: «…разве мои деньги не превращают всякую мою немощь в ее прямую противоположность?» И далее: деньги «являются средством разъединения», они же — и «связующее средство… они… химическая сила общества»[104]. Опять-таки золото в новые времена — мнимый преобразователь одного в другое. Раннекапиталистические социальные значимости не есть общественные отношения европейского средневековья, ибо эти последние вырваны из контекста производственных отношений собственной эпохи. Золото как материальный символ новой формации противостоит новой духовности обманных общественных отношений в мире мнимых капиталистических ценностей. Собственно христианские ценности отринуты. Они обветшали, поблекли. Стало быть, алхимическое золото, материальный объект средневековых адептов, служит иным, неалхимическим, целям. Но, служа иным целям, это новое золото и как средство выглядит иным. Оно осуществляет мнимую трансмутацию. Что же до алхимических целительных эликсиров, бескорыстнейших чаяний алхимиков, то они низводятся восемнадцатым веком либо до собственной противоположности — смертельных ядов (от невежества), либо до знахарского полушарлатанства. В том же «Фаусте» (часть 1, сцена «У ворот») доктор Фауст так рассказывает Вагнеру о своем отце-алхимике:

Отец мой, нелюдим-оригинал,Всю жизнь провел в раздумьях о природе.Он честно голову над ней ломал,Хотя и по своей чудной методе.Алхимии тех дней забытый столп,Он запирался с верными в чуланеИ с ними там перегонял из колбСоединенья всевозможной дряни.Там звали «Лилиею» серебро,«Львом» — золото, а смесь их — связью в браке.Полученное на огне добро,«Царицу», мыли в холодильном баке.В нем осаждался радужный налет.Людей лечили этой амальгамой,Не проверяя, вылечился ль тот,Кто обращался к нашему бальзаму.Едва ли кто при этом выживал.Так мой отец своим мудреным зельемСо мной средь этих гор и по ущельямСамой чумы похлеще бушевал.

(Гёте, 1960, с. 81; перевод Бориса Пастернака)[105].

И в теплой жидкости они его венчалиС прекрасной лилией, и грели их огнем,И из сосуда их в сосуд перемещали.И вслед — блиставшую лучами всех цветовЦарицу юную в стекле мы получали:Целительный напиток был готов,И стали мы лечить. Удвоились мученья:Больные гибли все без исключенья…

(Гёте, 1956, с. 76).

Этот переводчик оставил символы нерасшифрованными. Между тем красный лев — ртуть, а лилия — вещество, содержащее хлор. Царица — их соединение. Вероятно, это сулема, от которой просто-таки неловко не отправиться к праотцам.