— А как Полетта?
— Да никак. Не работает. Сидит дома.
— Ты с ней никогда не говоришь обо мне?
— Я же не могу. Пойми. Тогда меня могут спросить, где ты, или начнут следить за мной!
Он был счастлив, что теперь у него появилась возможность хоть немного нарушить баснословную близость, существовавшую между его сестрой и Жилем. В этой гранитной, пропахшей гудроном камере он был рядом со своим другом и чувствовал себя удивительно спокойно. Он приседал на корточки рядом с ним на украденном на чердаке байковом одеяле и смотрел, как курит его кумир. Он рассматривал его лицо с гладкими и впалыми, уже заросшими щетиной щеками. Он восхищался им. Во время их первых встреч в тюрьме Жиль постоянно без умолку говорил, и для любого, кто оказался бы на месте этого все возвышавшего ребенка, подобная болтливость была бы лишь свидетельством тяжелого, почти болезненного потрясения. Роже же видел в ней только романтичное выражение глубокого внутреннего протеста. Так и должен был вести себя раздираемый страстями, негодованием и всевозможными порывами герой. Жиль, будучи на три года старше Роже, был по сравнению с ним уже взрослым мужчиной. Суровость бледного лица с проступившими желваками (один лишь вид которых заставлял Роже трепетать, как будто это были мускулы изготовившейся для удара руки боксера) свидетельствовала о крепких мускулах его тела и членов, способных выполнять на стройке тяжелую мужскую работу. Сам Роже еще носил короткие штанишки, и хотя его ляжки были уже достаточно сильными, они еще не обрели окончательной твердости ляжек Жиля. Лежа рядом с ним, опершись локтями о землю и стараясь приблизиться к нему как можно больше, он смотрел на его бледное, исказившееся от ненависти к этой жизни лицо. Роже положил свою голову на ноги Жиля.
— Надо еще подождать, как ты считаешь? Лучше мне еще здесь немного переждать?
— Ты думаешь? Жандармы тебя ищут. У них есть твоя фотография.
— А тебе они больше ничего не сказали?
— Нет, они к нам больше не заходили, только мне все равно нельзя оставаться здесь долго.
— О! Твоя сестренка, я сейчас ее так хочу! Она такая соблазнительная!
— Она похожа на меня.
Жиль сам знал об этом. Но ему не хотелось, чтобы Роже это заметил, и, желая его немного задеть, он сказал:
— Конечно! Ты почти как она, но пострашнее!
Даже в темноте Роже почувствовал, что краснеет. Но он все равно поднял к Жилю свое лицо и грустно улыбнулся.
— Я не хочу сказать, что ты страшный, нет. Напротив, у тебя мордашка совсем как у нее.
Он наклонился к лицу парнишки и обхватил его руками:
— Ах, если бы это ее я так держал. Уж я бы не растерялся.
Как-то само собой, помимо воли державших его рук, лицо мальчика приблизилось к лицу Жиля. Сперва Жиль, что-то пробормотав, коснулся лба Роже. Потом их носы встретились и секунд десять легонько терлись друг о друга. От внезапно обнаруженного им сходства брата и сестры его захлестнуло волнение, которое Жиль не смог сразу унять. Приблизив на выдохе свой рот ко рту Роже, он прошептал:
— Жаль, что ты — это не сестра.
Роже улыбнулся:
— Правда?
В голосе Роже не было заметно никакого волнения, он звучал ровно и спокойно. Он любил Жиля уже давно, и хотел, чтобы в это мгновение, к которому он так долго готовился, его нельзя было заподозрить ни в чем, кроме дружеских чувств. Осторожность, благодаря которой ему удалось обмануть полицейских своим ясным взглядом, позволила ему и теперь ответить Жилю совершенно спокойным голосом. Смятение Жиля, которое тот выказал первым, дало возможность самолюбивому ребенку проявить хладнокровие. Кроме того, он вообще не привык выражать свои чувства при помощи страстных хрипов.
— Честное слово, ты почти такой же смазливый, как девчонка.
Жиль приник своим ртом ко рту парнишки, который с улыбкой отстранился.
— Боишься?
— О нет!
— Так что? Что, ты подумал, я собираюсь сделать?
Жиль был смущен этим неожиданным для самого себя поцелуем. Он ухмыльнулся:
— Ты, наверное, боишься находиться рядом с таким типом, как я?
— Почему? Да нет, я не боюсь. Иначе бы я не пришел.
— Что-то не верится.
И вдруг неожиданно серьезным тоном, как будто мысль, которую он собирался высказать, была настолько важна, что совершенно отодвигала предыдущую, он произнес:
— Послушай-ка, ты должен сходить к Роберу. Я все обдумал. Только он со своими дружками способен вытащить меня отсюда.
Жиль наивно полагал, что сможет стать своим среди этих парней и они примут его в свою банду. Он верил в существование такой банды, настоящей тайной организации, изолированной от остального мира. В этот вечер Роже ушел из тюрьмы потрясенный. Он был счастлив, что Жиль (вероятно, оттого, что спутал его с Полеттой) какое-то мгновение хотел его, он злился на себя за то, что уклонился от поцелуя, и с гордостью думал, что величие его друга скоро будет признано всеми и что именно он, Роже, был призван способствовать этому. Между тем, как только ему предоставлялась такая возможность, Кэрель под прикрытием сумерек тайком прогуливался неподалеку от места, где были спрятаны его сокровища. Лицо его было исполнено грусти. Ему казалось, что его тело уже одето в тюремную одежду, а к ноге привязано ядро и он, медленно проходя мимо диковинных пальм, погружается в потустороннюю область сна или даже смерти, откуда ни пробуждение, ни появление людей уже не способны его вызволить. Уверенность в том, что он обитает в мире, скрытом от посторонних глаз, делала его безразличным к окружающему, что неожиданно и позволяло ему проникать в суть вещей. Обычно безразличный к растениям и предметам — замечал ли он их вообще? — он теперь как бы впервые увидел их. Сущность всегда скрывается за какой-нибудь характерной деталью, на которую сперва и натыкается глаз и которая его ослепляет: мы узнаем овес прежде всего по этому характерному серовато-белому цвету овсяных хлопьев, которые мы мысленно как бы пробуем на вкус. И это относится к любому растению. Но если глаз может ошибиться, то рот никогда, и Кэрель, медленно продвигаясь, как бы смаковал вселенную, заново открывая ее для себя. Однажды вечером он встретил Роже. Моряк сразу же узнал парнишку, и ему не составило большого труда проникнуть туда, где прятался Жиль.
СЛАВА КЭРЕЛЯ
Кэрелю казалось, что в его грудной клетке вибрирует и клокочет целое похоронное бюро. Присутствие ангела смерти заставляло его действовать с величайшей осторожностью. Он присел на корточки в черном бархате трав, арума и папоротника и, широко открыв глаза, растворился в бездонной темноте своего внутреннего океана. Жажда убийства коснулась своим нежным языком его открытого и томно приподнятого лица, но Кэрель даже не вздрогнул. Лишь его светлые волосы слегка шевельнулись. Овчарка, постоянно находящаяся у его ног, время от времени вставала на задние лапы, приникала к телу хозяина, растворялась в нем, сливалась с его мускулистым торсом, рычала и готовилась к прыжку. Кэрель чувствовал приближение смертельной опасности. Он знал, что чудовище готово его защитить. И бормоча про себя: «Я зубами перегрызу ему сонную артерию…», он еще сам точно не знал, имеет ли он в виду сонную артерию пса или ту, что билась на белой шее проходящего мимо ребенка.