и почему-то я не мог оторвать от нее взгляда, сам не знаю, что меня к ней влекло: то ли уж очень трогательно склонила она к плечу голову и с нежной доверчивостью протягивала мне младенца, — ну вот как будто я вернулся домой после сбора винограда и она подает мне моего ребенка.
Жуани, нетерпеливо ожидавший с факелом в руке, когда можно поджечь костер, подошел ко мне и, бросив на картинку взгляд, воскликнул:
— Вот те на! Да ведь это вылитая Финетта!
Порыв ветра откинул ставню, и я как будто увидел в окне тебя, волнение мое стало мне сладким. Не раздумывая долго, я стал просить, чтобы в виде исключения пощадили идола. Наш пророк, коего подозвал Жуани, тоже поддался чарам столь лукавого сходства. Гюк даже утратил обычную свою угрюмость, и вдруг из церкви раздался вопль:
— Только не эту, варвары! Только не эту!..
Кричал это какой-то толстый капеллан с лоснящейся пухлой рожей и рвался к моей картине, волоча за собой троих Фельжеролей, тщетно пытавшихся удержать его за сутану.
— Жгите все… но только не эту, негодяи. Ведь это творение Тициана… — орал бесноватый, но вдруг остановился. Замер, онемел, встретив зловещий взгляд Гюка.
Утихомирив идолопоклонника, пророк взял у меня из рук картину и уткнулся в нее носом.
— Самуил, тут вроде как написано что-то. Погляди.
Я прочел: Ticianus fecit MDXXII.[4]
Капеллан снова ощетинился, услышав, как Жуани проворчал, когда я прочел латинскую надпись:
— Я же говорил — из Рима все идет!
Гюк воскликнул:
— Ага! Так она из Вавилона!
Стоило ему сказать, и картина этого Тициана мигом увенчала верхушку костра, а устами нашего пророка дух святой изрек:
— «Срамит себя всякий плавильщик истуканом своим, ибо истукан его есть ложь и нет в нем духа. Это совершенная пустота, дело заблуждения; они исчезнут…»
Со страхом я взирал на него, и в память мне врезались боговдохновенные слова. А Гюк метался по площади и вдруг, указав на толстого капеллана, кинул клич: «Пусть стрелец напрягает лук… Пораженные, пусть падут на земле халдейской и пронзенные на дорогах… Меч па халдеев, говорит господь, и на жителей Вавилона, и на князей его, и на мудрых его… Меч на сокровища его, и они будут расхищены… ибо это земля истуканов, и они обезумеют от идольских страшилищ…»
Жан и Пьер Фельжероли из Булада с двоюродным своим братом Исайей из Обаре зарубили толстого капеллана саблями.
Мы ушли с площади лишь после того, как перебили все витражи до единого и выломали свинцовый переплет, скреплявший стекла.
На вершине костра в пламени еще немного шевелилось грузное тело капеллана, а от нарисованного идола осталась лишь почерневшая пустая рамка. Жуани взял меня за руку и показал мне алмазную диадему мадонны, тоже брошенную в огонь.
— Гляди, писака! Даю руку на отсечение, алмазы-то преподнес кто-нибудь из «новообращенных»! Ха-ха-ха! Они не горят — значит, фальшивые!
Бедняга Поплатятся, поднявшийся на паперть, когда мы уже собрались уходить, так нам и не поверил, что мы сожгли твой образ и подобие. Теперь мы на своем пути ломаем на деревьях ветки для указания дороги старику — он уже не в силах поспевать за нами или хотя бы не терять вас из виду.
Вот как, друг мой, лукавый избрал твой образ, желая ввести меня в искушение. Сколько я мог бы написать о сем соблазне, будь перо мое склонно к предметам любострастным и к любезностям. А я, напротив, вижу в случившемся, дорогая моя сестра во Христе, предупреждение нам обоим, направленное ко спасению душ наших.
И все же так хочется мне поскорее свидеться с тобой, вдоволь насмотреться на тебя, все рассказать тебе о тех днях, когда мы метались в сей земле обетованной, переправлялись через наш Иордан то на один, то на другой берег, собирали и распускали собрания народа нашего. Пророки проповедовали, пророчествовали с раннего утра до поздней ночи, причащали, венчали престарелые супружеские пары, когда-то соединенные вопреки нашей вере католическими обрядами с латинской тарабарщиной. Нередко видели мы, как крестили, причащали и даже венчали детей тотчас же после того, как сочетались узами истинного брака их родители.
Узаконив у кого рождение, у кого венчание, восстановив порядок в служении господу, мы двигались дальше, дабы возвещать пришествие дней освобождения, мы шли с Библией в сумке, с мечом в руке, впереди шагали барабанщики, сзади гнали мулов с поклажей.
Оружие, снаряжение, съестные припасы, вино, рубашки, башмаки, вьючных животных — все что угодно можно было найти на фермах папистов, а бутылки, подаренные нам дворянами-стеклодувами, наполнены были старым вином из подвалов настоятеля Женераргского монастыря.
Вот уже три дня мы находимся на родине нашего Роланда — Лапорта, и вчера к нам присоединился старки Поплатятся; мы уговаривали его взять мула, но упрямец отказался наотрез, сердито ворча, что раз он старик и никакой помощи оказать нам не может, то и сам не должен принимать от нас помощи, ругаясь, он уверял, что уже давным-давно не чувствует больше никакой усталости и спать теперь может только на ходу.
Ничего не могу сказать тебе, когда мы вернемся, по той причине, что и сам того не знаю, да и Жуани знает не больше меня, и никто не знает, ибо Гюк все еще ждёт вдохновения свыше.
Солнце поднялось над деревом, что стоит у дома Пьера Лапорта, племянника нашего Гедеона — покойного дядюшки Лапорта из Брану, — то самое дерево, под которым в Офре «сын Иоса, Гедеон, выколачивал… пшеницу в точиле… И явился ему ангел господень…»
Ступай, сестра моя, и поведай всем о походах воинов господних! Помолись, чтобы вел он малый народ севеннский, как стадо свое, и вразумлял наших пастырей, совет меж собой держащих.{65}
Самуил,
воин господень.
На обороте этого листка Финетта нацарапала:
Ну, раз уж я получила от тебя весточку, теперь могу со спокойной душой бросить в тайник твои лис точки… Ах, лучше бы ты писал поменьше, да больше был возле меня!.. Ведь я так боюсь, всегда боюсь, что останешься ты навеки в хваленой твоей обетованной земле!.. Только, думается, изумится тот изверг, который пронзит мечом твое сердце: ведь оттуда не кровь польется, а чернила! Подумай, ничего лучшего ты не мог мне сказать, как то, что сжег на костре мой портрет!