Читать интересную книгу Том 1. Голый год - Борис Пильняк

И тогда в рассвете зазвонил телефон.

– Милый, милый. Ты обещал позвонить, когда придешь. На Собачьей Площадке уже бьют колокола, я и не сплю. Ты меня любишь? Да?

– Да-да.

– Мне можно покойно лечь спать? Да?

– Да-да, ложись.

– Я лягу сейчас, я покойно лягу, я послушная, милый. Мы завтра увидимся в Лито? Да?

– Да-да, до завтра!

И тогда поспешно выбежала из своей комнаты Наталья Николаевна, с распущенными волосами.

– Тебе звонила Анна?

– Нет, звонил загулявший товарищ.

– Нет, ты лжешь!.. Тебе звонила Анна! И ты лгал – ты был у нее. От тебя пахнет ее духами – ее! – И Наталья Николаевна ломает руки над головой. – Она – развратная, мерзкая… Зачем?., я ждала… Зачем?.. Я ведь тобой живу… Зачем?!.

– Собачья Площадка и Плющиха – Хомяковым, Аксаковым и яишенкой. Ну, да, у писателя должна быть толстейшая записная книжка! Тропаров не звонил больше ни Анне, ни Наталье.

– Вечная па-амять!.. Вее-ечнаяая пааамяяать!..

И третья. Мария. Мария, – как тридцать два процента всех русских Иванов из эпопеи Иван-да-Марья.

Поварская. Дворец Искусств.

– Это не союз писателей в Центроспирте Дома Герцена, где пишут почему-то по старой орфографии. Это не союз поэтов из магазина Домино, где почему-то консолидируется с сутенерами и Чека. Это не департамент Лито, где почему-то стряхивают с хартий веков пыль департаментов и «ценсур». – Но здесь и пишут по старой орфографии и не пишут. Но здесь и консолидируются с сутенерами и Чека и не консолидируются. Но здесь стряхивают и не стряхивают с хартий веков пыль департаментов и «ценсур». – На чердаке Дворца Искусств начал писать свою «Эпопею» Андрей Белый.

– Дворец Искусств. Поварская. – Летом ходила по Дворцу Искусств «знаменитейшая» актриса голой, и ходит по Дворцу Искусств приведение, оставшееся от графов. Соллогуб, – черная женщина. В доме, видевшем горячку и смуту французов и слыхавшем Растопчинские глупости, к народу, писатели, поэты, актеры, художники, музыканты – во флигелях, в подвале, в залах и гостиных (с рыцарями и без них), на чердаках, – чехардой, – ели, спали, писали, сплетничали, влюблялись, скучали, пили водку, играли в шахматы, устраивали вечера, концерты, словоблудия, выставки, как подобает. Как подобает, ходила актриса голой, и как не подобает, ходит привидение, еще от графов Соллогубов. – Но жило еще во Дворце столетье теней графов Соллогубов, – и тени эти, черной чередой столпились в церкви.

– Ибо во Дворце Искусств есть церковь – сердце.

– Во Дворце Искусств рядом с белой концертной залой есть у графов Соллогубов – черная церковь, в черной череде печали понявшая Бога монахом, содомитом и урнингом Великих Инквизиций. Графам Соллогубам, – в их Тамбовских, Казанских и Тульских рабах, – в гусях, свининах, пулярдках из вотчин, – в конюхах, лошадях и лакеях, в девишных гаремах и хоре цыганском, – пред двуспальной кроватью под балдахином с законом жены и потомства, в английских клобах и выездах, в штоссах, бостоне и вистах, рейнвейнах, глинтвейнах, шампанских, – в похождениях Кавалера Фоблаза и в сальных свечах на балах перед гусем с мочеными сливами,

– с горничной смуглою перед двуспальным законом жены,

– как же графам Соллогубам не понять Бога монахом, содомитом и урнингом, чтобы с сальной свечой перед спальной услышать –

– проклятье Господне?!

И в доме, где поэты, писатели, актеры, художники, музыканты – спят, едят и живут, как всегда в сладком запахе тленья, где ходят привидения и голая актриса, – там у концертной залы и посейчас – поистине святой священник – служит Богу в домовой церкви, в черной череде умерших Соллогубов. – И это и есть Дворец Искусств, как сердце подлинной поэзии всякого художества! – Ну, конечно, если бы не было Тропарова, – не было бы ни дворца, ни церкви. И по ночам, медведем, с лицом холодным, как холодная котлета, молился в церкви – или думал, стоя на коленях, – Тропаров – о сестре своей, родной, единственной – единоутробной – о Марии.

– Веечнаяяа пааамяать!..

В клиниках, в больницах Старой и Новой Екатерининских, в Александровской, Солдатенковской, в Бахрушинской и в десятках иных, в хирургических отделениях, где нет ни марли, ни лигнина, ни ваты, ни иода, – в хвост, в очередь, пачками, – величайшая радость, величайшая тайна зачатий и рождений! – пачками толпятся женщины, чтобы сделать единственную хирургическую операцию, – аборт, когда женщину связывают, распинают, и – прекраснейшая радость, прекраснейшая тайна зачатий! – скоблят металлическими ложечками, не как в тифу, – обривая волосы предварительно, а не после. И в приемных, в амбулаториях, дежурках хирургических отделении – в хвост, в очередь, пачками – толпятся женщины, чтобы просить об абортах, – конечно молодые, ибо старухам не надо абортов.

– Как в инфекционных бараках единственная инфекция сыплет – сыпной тиф, – красная жуть небытия, – когда волосы, на головах, бреют, не как при абортах предварительно, а после. – Как по Балчугу, Сретенке, Смоленским, Солянкой, сыпет – с санками, саками и портфелями – бодрая сволочь. – Ссссс. – Ччччч! –

И Тропарову надо было обойти все пачки абортов и все больницы, – чтобы –

– чтобы в одной, совсем неизвестной, получить от усталой хожалки рваную бумажку,

– где на одной стороне было написано: «С совершенным почтением Торговый Дом Кукшин и Сын» – а на другой стороне, курино: – «Мария Гавриловна Трупарева, двадцати двух лет, скончалась от воспаления мозгов, схоронена на Донском кладбище», –

– чтобы узнать Тропарову, что Мария умерла совсем не современной болезнью, –

– чтобы пойти Тропарову на кладбище, в Донской монастырь, за Донскою улицей, –

– Донскою улицей, пустынною, как Куликово поле, опустошенною несмятыми снегами и разоренною заборами; – и белою жизнью жило кладбище, странными белыми плитами, уничтожившими всякую статистику, – и выползло за каменный забор кладбище, на пустыри к березкам, к рядам могилок без крестов и с номерками, где десятками сразу и малыми кучками (пачками) привычно, без попов и без ладана, хоронили, под белым небом в землю белые гробы, привязывая к прутьям на могиле свежие номерки; и землекопы, с планом, рыли могилки впрок, а в сером дне и на березках каркали вороны и жрали на могилах в разрыхленной земле червей, –

– чтобы найти Тропарову на плане в конторе могилку Марии –

– и не найти там, – на огородах, – могилки. – Тут вот, тут вот, рядом, эта или та, или в том ряду,

– милая! милая! милая! Мария! Мариинька! Машенька! родная! милая! сестриченька! милая! родная! Маринка! единственная! сестреночка!.. –

– чтобы даже не плакать Тропарову,

– чтобы у монастыря на обратном пути – фу, гадость! – в сумасшедшем доме, как пощечина, из форточки, услышать истошно вывизгнутое, бьющее писком по щекам:

– Да здравствует Учреди-и-ительное Собрааниее!!! – и сыплет мелкий снежок, и перезванивают колокола, –

– чтобы, – чтобы во Дворце Искусств, в черной церкви, понявшей Бога монахом, содомитом и урнингом, – стоять Тропарову всю ночь медведем, с лицом тупым, как холодная мясная котлета, тосковать, томиться, болеть, не зная места себе, глубоко вздыхать.

– Ве-е-ечная пааамять!..

– Слушайте, Тропаров, вы веруете в Бога?

– Нет, но тут в церкви одиноче как-то.

– Ах, эти церковные колокола! Какая неизъяснимая радость, какие неизъяснимые тоска и задушевность пленят душу с каждым редким, чисто отчеканенным колокольным ударом! И несется гул, и вливается в души, и пленит ее очарованием и восторгом. – Mes pensees viennent et se heurtent d’upe maniere confuse et en desordre, comme l’est ecoulee toute ma vie! –

На Волхонке, где Волхонка обрывается площадью Храма Христа, на углу, где раньше был цветочный магазин и теперь гараж, – из благодатного снежка и из тихого вечера, благодатного, как яишенка, вырос тог инженер из Голутвина, сродненный поездом в тоску.

– Это вы?

– Да. Здравствуйте! Ну, как?

– Что же, рассветы мучат?

Инженер, ответил серьезно:

– Мучат, – и отвернулся к Музею Александра III. – Мне как-то рассказывали, – один интеллигент, врач, кажется, женился не на девушке, прожил с ней тридцать лет, – а потом – задушил: не мог простить ей недевственности. На суде выяснилось, что всю жизнь он ее истязал, любил и истязал. Вы понимаете?.. Собственно к чему это? – инженер бледно улыбнулся. – Устал я. А знаете, мне второго рассвета встречать так и не удалось – с женщиной. У нее после аборта осложнения… – А знаете, меня Гомза и Отдел Металлов, кажется, пошлют на ваш завод восстанавливать индустрию! –

Инженер снял свой котелок и провалился, отрезанный зарыкавшим фиатом в переулок за музеем, в вечер, благодатный как яишенка.