произнес Уолтер, – что
они, похоже, никогда этого не осознают. – В то время он страдал от женской неотзывчивости.
Хоть Уолтеру он и понравился, и сам Льюис, как и прежде, готов был прислуживать, Уолтера в этих устремленьях отвращал элементарный факт: Льюис был мужчиной. В мастерской наутро, когда Уолтер у него спросил, какую работу для него Льюис хочет выполнять, тот ответил: уборка, покупки, фасоль замачивать.
– Это не для вас работа, – сказал Уолтер. Среди прочего он имел в виду, что работа эта – женская. Уолтер, получавший от домашних хлопот удовольствие, еще одну женщину помощницей бы принял; когда Фиби готовила ему ужин, он ощущал, что ее присутствие приносит пользу. А мужчина бы лишь добавил то, что он и без того слишком уж хорошо знал.
Уолтер сказал – не без любезности, – что считает предложение Льюиса поиграть в домохозяйку глупостями. Едва ли Льюис остался разочарован – Оуэн его воспитывал, в конце концов, и пожестче. Он с готовностью откатился к своей первой, более безопасной роли – поклонника.
Больше Льюис не видел Уолтера до того ноябрьского вечера, когда познакомился с Моррисом. Между тем переменились жизни и у того, и у другого. Уолтер теперь жил с Присциллой; Льюиса ошеломила статья Морриса.
Льюис и Присцилла когда-то были хорошо знакомы. За шесть лет до этого они серьезно рассорились и с тех пор друг дружку не видели. Перед ноябрьской вечеринкой Присцилла решила прошлое похоронить. Ей хотелось угодить Фиби, и она допустила, что за шесть лет Льюис повзрослел. Увидев, как он входит, она, здороваясь, обняла его. Льюис удивился и обрадовался; однако, раз уж был он так озабочен перспективой познакомиться с Моррисом, на приветствие Присциллы ответил рассеянно. Та упомянула, что от Фиби слышала, будто ему понравилась ее работа. Он ответил:
– Да, она очень милая. Вообще-то мне какое-то время она даже покоя не давала, что ли. Но ты читала статью Морриса? Вот там-то все и сказано, разве нет?
Присцилла над своей работой трудилась старательно. Ее похвалил сам Уолтер. За эти несколько секунд Льюис растранжирил весь кредит, который она готова была ему предоставить.
Позже в том же месяце Льюиса арестовали в облаве на распятии. Хотя «Известия» Уолтер читал, ему как-то удалось не разглядеть уличающую фотографию. Но ее заметила Присцилла – и позвонила Фиби удостовериться. Фиби вышла за газетой и перезвонила поблагодарить Присциллу за известие. Прервав работу Уолтера, Присцилла сказала ему:
– Погляди, что произошло с братом Фиби, вот бедняга! – Ей было интересно, как это он спутался с такими уродами. – Наверное, его опоили наркотиками. Таких извращенцев не бывает.
Той зимой Льюис часто видел Уолтера в обществе Морриса. С ним самим Уолтер держался с дружелюбным безразличием. Он знал, что Моррис и Льюис теперь любовники: эти отношения, по словам Присциллы, «творят чудеса – ровно то, что нужно Льюису, чтобы прийти в себя». Порой она напоминала Уолтеру, что ради Фиби они должны быть к нему добры. К этому времени Присцилла уже стала деловой партнершей Морриса.
Уолтер постепенно стал считать Льюиса «медицинским случаем» – кем-то не таким уж и больным, но все равно хочется, чтобы поправился. Неизбежно Льюис напоминал Уолтеру Фиби, которую он уступал ее собственному «неврозу», и Морриса, которого он уважал и побаивался. Льюиса следовало терпеть, поощрять и, возможно, избегать.
Умер Моррис. Публичные и частные рассказы о его кончине прожорливо всосали в себя городские сплетники. Уолтер знал Льюиса слишком мало, чтобы устоять против той туманной истории, которую с готовностью приняли многие: Моррис умер не от несчастного случая, а Льюис не просто стал свидетелем его смерти.
За полгода после своего ареста Льюис изменился. Прежние надежды Фиби на него по сути своей оправдались: если Уолтер и не сделал ничего для Льюиса, то Моррис сделал для него все. Он предложил Льюису возможность зарабатывать себе на жизнь, профессионально писать, признавать и выражать ту любовь, какую чувствовал; и Льюис, переборов свою хроническую боязливость, за эту возможность ухватился. Понял, пусть и на время, что боязливость эта – не оправдание бегству. Он гордился тем, что умеет теперь обращаться с осветительной консолью, что его опубликуют, что Моррис его усыновил; еще больше гордился тем, что способен довести до ума работу, писать по собственному, все более строгому вкусу, превратить свое половое пристрастие в средство любви к одному человеку. Когда Моррис умер, Льюис ясно видел ту полноту, какую набрала его новая жизнь, и до чего хрупка стала она теперь, со смертью Морриса.
Моррис нечаянно поменял отношение Льюиса к Уолтеру. Хоть Моррис всегда и превозносил живопись Уолтера, к самому художнику он относился чуть ли не свысока – такое отношение прямо противоречило низкопоклонству Льюиса. На одном декабрьском открытии, после того как Моррис отошел от Уолтера, не дав тому что-то договорить, Льюис спросил, как он может вести себя так высокомерно.
– Уолтера я обожаю, – ответил Моррис, – но он говорит абсолютно все, что приходит ему в голову. Он может быть безмозглым. – Льюис сказал, что Уолтера он слушает всегда, поскольку тот восприимчив. Моррис перебил его: – В так называемой жизни он не замечает ничего, кроме изображений. – Льюис вновь попытался привести теорию Присциллы об Уолтере и женщине. – Луиза! – воскликнул Моррис Льюису, и тот сжался, – это инфантильная кака! Даже если Мисс Приз права, там все равно Большая Мама Вновь В Седле. Большинство мальчиков порой так чувствуют – как ты, n’est-ce pas[83], разве я не проницателен? Уолтер, должно быть, не заметил – Чудо-Женщина прозвала его Розовым Кадмием. Ничего не значит, одни слова. Мои же слова для этого были «бурное небо влагалища», если ты помнишь, и они тоже ничего не значат.
– Я тебя никогда не спрашивал – а почему «бурное»?
– Что тебе напоминают раскаты грома? Basta![84]
Льюис вернулся к Уолтеру.
– Хочешь сказать, хорошие художники могут быть посредственностями?
– Он не посредственность. Я его люблю – тепленький, как ванная на ферме в морозную ночь. Это все излишества благих намерений… Может, все попросту ему легко досталось. Обмакнули б его в говно хорошенько – может, и стал бы крепче и ярче. Но с ним все в порядке. Он просто не особенный.
Льюис начал слушать Уолтера бесстрастнее и решил, что Моррис прав. Если не знать, что он пишет, его легко было принять за дружелюбного оптовика, начитанного дальнобойщика, обходительного почтальона. Льюис увидел, что подхалимаж не отдавал Уолтеру должного: от необычного человека так и ждешь необычных свершений; в заурядном же человеке такая работа означает, что он превзошел свою натуру. Если