Читать интересную книгу Почему РФ - не Россия - Сергей Волков

принадлежавшего до революции к ранговому чиновничеству).

В 1929 г., когда власти намеревались перейти к радикальным изменениям в составе

интеллектуального слоя, была проведена перепись служащих и специалистов страны,

охватившая 825 086 чел. по состоянию на 1 октября. Ею был учтен и такой фактор,

как служба в старом государственном аппарате, причем выяснилось, что доля таких

лиц довольно высока. процент служивших в старом государственном аппарате сильно

разнится по ведомствам от 2% до более трети, причем наибольшее количество таких

лиц служило в наркоматах всех уровней, особенно Наркомпочтеле (40,4% всех его

служащих), Наркомфине (21,6%), и Наркомземе (15,2%), а также в Госбанке, в

Госплане доля их составляла 13,6%. Всего перепись насчитала служивших в старом

аппарате 74 400 чел. (из коих следует вычесть 4 389 лиц, принадлежавших в

прошлом к обслуживающему персоналу и не входивших в состав чиновничества), в

т.ч. 5 574 чел. относились к высшему персоналу. Они составили 9% всех советских

служащих. Здесь надо учесть, что, во-первых, старый государственный аппарат был

сам по себе в несколько раз меньше, во-вторых, за 12 послереволюционных лет не

менее половины его персонала должна была естественным путем уйти в отставку по

возрасту, и в-третьих, он понес огромные потери в годы гражданской войны от

террора и эмиграции. Приняв во внимание эти обстоятельства, можно сделать вывод,

что подавляющее большинство чиновников, оставшихся в России и уцелевших от

репрессий, в то время все ещё служило в советском аппарате.

В конце 20-х годов, когда положение советской власти окончательно упрочилось,

она перешла к политике решительного вытеснения представителей старого

образованного слоя из сферы умственного труда, что отразилось в первую очередь

на тех из них, кто служил в дореволюционном государственном аппарате. 1928–1932

гг. ознаменованы, как известно, политическими процессами над специалистами,

массовыми репрессиями и повсеместной травлей «спецов» во всех сферах (в т.ч. и

военной, именно тогда по делу «Весны» было уничтожено абсолютное большинство

служивших большевикам кадровых офицеров). Известная «чистка» аппарата

государственных органов, кооперативных и общественных организаций, начатая в

1929 г., способствовала удалению абсолютного большинства представителей старого

служилого сословия из этих учреждений, затронув и научные, откуда также было

уволено немало нежелательных для властей лиц. Характерно, что списки таких лиц,

объявлявшиеся для всеобщего сведения, включали в подавляющем большинстве именно

бывших чиновников и офицеров. В результате этих мер к середине 30-х годов с

остатками дореволюционного служилого слоя, остававшимися ещё в СССР, было

практически полностью покончено. Отдельные его представители, ещё остававшиеся в

живых и даже, как исключение, на советской службе, не представляли собой ни

социального слоя, ни даже особой группы, так что о каком-либо участии старого

служилого сословия в формировании советского истэблишмента, сложившегося как раз

в конце 20-х — 30-е годы, говорить не приходится.

Процесс истребления и распыления российского служилого сословия (офицеров и

чиновников) сопровождался таким же процессом уничтожения всего социального слоя,

служившего «питательной средой» — наиболее обычным поставщиком кадров для него.

Сколько-нибудь полные подсчеты потерь численности входящих в этот слой

социальных групп не производилось, но исследование, например, родословных

росписей нескольких десятков дворянских родов показывает, что численность

первого послереволюционного поколения (даже с учетом того, что к нему причислены

и лица, родившиеся, но не достигшие совершеннолетия до 1917 г., т.е в 1900-х

годах) составляет в среднем не более 30–40% последнего дореволюционного. Среди

живших к моменту революции, доля погибших в 1917–1922 годах и эмигрировавших в

среднем не опускается ниже 60–70%, а среди мужчин часто составляет до 100%.

Масштабы потерь Россией наиболее компетентной части своего культурного слоя

наглядно видны на примере судеб воспитанников таких учебных заведений, как

Александровский лицей и Училище Правоведения. Их выпускники (а это поистине цвет

российской государственной элиты) известны поименно за все время существования

(равно как и состав по классам ещё не окончивших к 1918), и по обоим

впоследствии в эмиграции были выпущены памятные издания. Так вот выясняется, что

после окончания Гражданской войны в СССР их осталось крайне мало. Из живших к

1917 г. 735 лицеистов, время и обстоятельства смерти которых известны совершенно

определенно, 73 (10%) погибли в 1918–1920 (в белых армиях или расстреляны в ходе

террора), 12 (ок. 2%) умерли после в СССР и 650 (88%) оказались в эмиграции (по

более молодым выпускам — с 1901 г. до 90%). Судьбы ещё примерно 300 чел. к концу

20-х гг. оставалась неясной (гибель в смуте зафиксировать, понятно, можно было

далеко не всегда), но в любом случае в СССР их оставалось не более 100–150, или

порядка 15% от всех имевшихся. Характерно, что некоторые из самых молодых

выпусков (1912–1918 гг.) дают до 100% эмигрировавших и погибших (до 80% и более

даже с учетом лиц с неизвестной судьбой). Примерна та же картина и с

правоведами. Из 620 лиц, чья судьба точно известна, 63 (10,2%) погибли в белых

армиях, 81 (13,1%) от террора и голода в 1918–1920 гг., 433 (69,8%) эмигрировали

и 43 (6,9%) достоверно умерли в СССР после Гражданской войны (при этом больше

половины их в тюрьмах и лагерях или расстреляны). Конечно, лицеисты и правоведы

все-таки имели специфический состав, более 80% их из числа предвоенных и военных

выпусков в годы мировой войны служили офицерами, в основном гвардейских и

кавалерийских частей (со всеми вытекающими последствиями). Но имеются, например,

и данные по Екатеринославскому горному институту (он основан в самом конце XIX

в., и к смуте даже первые его выпускники были только 40-летними), из которых

явствует, что из 487 его выпускников в СССР к 1924 г. осталась только половина

259 (53,2%), а погибло 12,3%. И это при том, что гражданские специалисты такого

рода — контингент гораздо менее мобильный, чем офицеры, да и в ходе террора

расстреливали их гораздо реже.

Если сравнивать масштабы смены элиты в русской революции с таковыми в ходе

французской революции конца XVIII века (наиболее существенным потрясением такого

рода), то можно констатировать, что в России они были существенно более

глубокими. После революции во Франции в составе политико-административной элиты

следующей эпохи (даже в период реставрации 1815–1830 гг.) процент дворян

существенно снизился (в разные периоды составляя 15–30%), но физическая убыль

дворянства была относительно незначительна (за 1789–1799 гг. от репрессий

погибло 3% всех дворян, эмигрировало два-три десятка тысяч человек), а главное,

дворянское представительство сократилось почти исключительно за счет лиц,

входивших и ранее в состав культурного слоя, только имевших более низкий статус

(мелких и средних чиновников, лиц свободных профессий, юристов, предпринимателей

и т.д.), так что в целом этот слой по составу существенно не изменился,

произошло только заметное перераспределение позиций в его верхней части между

различными группами культурного слоя.

В России же, во-первых, гораздо более высокий процент старого культурного слоя

был физически уничтожен. Из примерно 4 млн. человек, принадлежащих к элитным (и

вообще образованным) слоям в 1917–1920 гг. было расстреляно и убито примерно 440

тысяч и ещё большее число умерло от голода и болезней, вызванных событиями.

Причем те из этих слоев, которые имели прежде наиболее высокий статус,

пострадали особенно сильно. Во-вторых, несравненно более широкий масштаб имела

эмиграция представителей этих слоев, исчисляемая не менее чем в 0,5 млн. чел.,

не считая оставшихся на территориях, не вошедших в состав СССР. В-третьих, в

отличие от французской революции, где время репрессий и дискриминации по

отношению к старой элите продлилось не более десяти лет, в России новый режим

продолжал последовательно осуществлять эту политику более трех десятилетий.

Поэтому к моменту окончательного становления новой элиты в 30-х годах лица, хоть

как-то связанные с прежней, составляли в её среде лишь 20–25% (это если считать

вообще всех лиц умственного труда, а не номенклатуру, где они были редкостью).

Характерно, что если во Франции спустя даже 15–20 лет после революции свыше 30%

чиновников составляли служившие ранее в королевской администрации, то в России