— Это мелочь, — отмахнулась Амат. — А что, если Ошай отыщется?
— Не отыщется.
— Ты уверен?
— Да, — ответил Вилсин, шумно вздохнув. — Уверен.
— А где Лиат?
— До сих пор на допросе. Надеюсь, к вечеру ее выпустят. Надо будет что-нибудь для нее сделать. Как-нибудь исправить положение. Ее репутация уже, считай, пострадала. С островитянкой уже говорили, хотя, боюсь, она не способна сказать что-либо вразумительное. Зато теперь все кончено, Амат. Это единственное утешение. Худшее, что могло случиться, случилось, а нам остается только подчистить за собой и двигаться дальше.
— Так в чем же правда?
— Я уже сказал, — ответил Вилсин. — И только эта правда имеет значение.
— Нет. Настоящая правда. Кто прислал жемчуг? Только не говори мне, что его наколдовал андат.
— Кто знает? — пожал плечами Марчат. — Ошай сказал, что их привезли из Ниппу, от семьи девушки. Зачем сомневаться в его словах?
Амат шлепнула по воде, чувствуя, как брови сходятся от ярости. Марчат разъярился в ответ — побагровел лицом, выставил челюсть вперед, как мальчишка перед дракой.
— Я спасаю твою шкуру! — процедил он. — Спасаю Дом. Делаю все, что могу, чтобы похоронить это дело раз и навсегда. Я не хуже тебя знаю, во что вляпался, но, ради богов, Амат, что ты предлагаешь? Пойти к хаю и извиниться? Откуда жемчуг, спрашиваешь? Из Гальта, Амат. Из Актона, Ланнистона и Коула. Кто все затеял? Гальты. А кто заплатит, если всплывет эта правда, а не моя? Не я один. Меня убьют. Тебя, если повезет, сошлют в какую-нибудь даль. Дом Вилсинов снесут. И как думаешь, они этим ограничатся? А? Я сомневаюсь.
— Это было преступно, Марчат.
— Да, преступно. Да, мерзко. — Он так яростно размахивал руками, что плеснул чаем в бассейн. Красное облачко быстро растворилось в воде. — Но нашего мнения никто не спрашивал. Все решили до нас. Когда тебе, мне и всем нам рассказали, уже было поздно. Мне дали задачу, и я ее выполнил. Теперь скажи, Амат, что бы ты сделала, будь ты хаем Сарайкета, если бы узнала, что твой ручной божок плел заговоры с твоим же соперником? Ограничишься ли расправой с орудиями — а мы и есть орудия — или преподашь гальтам урок, который они нескоро забудут? У нас ведь нет собственных андатов, значит, тебе ничто не помешает. Мы не сможем дать сдачи. Зачахнут ли наши посевы? Или у всех женщин Гальта случатся выкидыши? Они ведь тоже ни в чем не повинны, как эта островитянка! Они точно так же не заслужили этого горя!
— Не кричи, — прервала его Амат. — Люди услышат.
Марчат откинулся на спину, нервно выглянул в окно, присмотрелся к двери. Амат покачала головой.
— Красивая речь, — сказала она. — Долго заучивал?
— Не очень.
— И кого ты хотел убедить? Меня или себя?
— Обоих, — ответил он. — Нас обоих. Я ведь прав, и ты это знаешь. Расплата будет тяжелее, чем преступление, и пострадают невинные.
Амат окинула его взглядом. Он так отчаянно хотел доказать свою правоту, убедить ее. Как мальчишка. Ей стало еще тяжелее.
— Пожалуй, — согласилась Амат. — Ну и? С чего начнем?
— Будем расчищать завал. Попытаемся уменьшить ущерб. Да, и вот еще что. Помнишь этого парня, Итани? Ты не знаешь, почему ученик поэта зовет его Отой?
Амат позволила себя отвлечь. Покатала имя в памяти, но ничего не отозвалось. Она отставила чашку на край бассейна и приняла позу признания в невежестве.
— Как будто северное имя, — сказала она. — А когда он его так называл?
— Я приставил к ним человека для слежки. Он подслушал разговор.
— Как-то не вяжется с тем, что Лиат о нем рассказывала.
— Что ж, значит, будем держать ухо востро. Пока нам от этого ни жарко, ни холодно, хотя не нравятся мне такие странности.
— А как насчет Мадж?
— Кого? А-а, островитянки. Надо будет подержать ее при себе недельку-другую. Потом отправлю ее домой. Один торговый дом как раз готовит корабль на восток. Если хайские следователи к тому времени оставят ее в покое, я оплачу ей дорогу. Второй случай может представиться нескоро.
— Надеюсь, ты проследишь, чтобы она добралась благополучно?
— Да, хоть об этом позабочусь.
Долгое время они сидели молча. У Амат было так тяжело на сердце, словно его обложили свинцом. Марчат сидел неподвижно, почти как одурманенный. «Бедняга Вилсин, — подумала она. — Из кожи вон лезет, чтобы представить все в лучшем свете, но сам себе не верит. Слишком умен».
— Стало быть, — тихо сказала Амат, — займемся договорами с красильщиками. Каковы наши условия?
Марчат встретился с ней взглядом и слабо усмехнулся в усы. Почти две ладони он знакомил ее с мелкими делами Дома Вилсинов — соглашениями, которых он достиг со Старым Саньей и гильдией красильщиков, сложностями сообщения с Обаром, пересмотре утхайемцами налоговых ставок. Амат слушала и исподволь, мало-помалу втягивалась в работу.
То и дело она задавала вопросы, чтобы получше разобраться самой и привлечь к обсуждению Марчата. На какое-то время ей почти удалось притвориться, что ничего не случилось — ни с ней, ни с ее отношением к Дому, где она так долго служила. Почти, да не совсем.
Когда она уходила, ее пальцы сморщились от воды, а в голове прояснилось. Предстоял не один день усердного труда, чтобы упорядочить дела. Потом будет осень и снова работа: на Дом Вилсинов — нельзя ведь просто взять и бросить Марчата, — а после, пожалуй, на себя.
Два дня кряду, с тех пор, как Хешай отказался вставать с постели, в жилище поэта толпились люди. Утхайемцы, слуги хая и представители ведущих торговых домов являлись его навестить. Посетители тянулись и днем, и ночью, приносили с собой пищу, питье, едва прикрытое любопытство и взаимные, пусть и не явные, обвинения. Маати приветствовал новоприбывших, принимал дары, усаживал, если находилось место. От нескончаемых поз благодарности у него болели плечи, и хотел он только одного: поскорее всех выставить.
В первую ночь ему пришлось туже всего. Он стоял за дверью Хешаевой комнаты и колотил, требовал и увещевал до половины свечи. Наконец дверь ему открыл… Бессемянный.
Хешай лежал пластом на кушетке, вперившись в никуда, бледный и обмякший. Белый полог его кровати казался погребальным саваном. Маати тронул поэта за плечо. Рассеянный взгляд на миг скользнул к нему и тут же устремился вдаль. Маати сел на стул и остался там до утра.
Ночью Бессемянный то и дело бродил взад-вперед по комнате, точно кот, ищущий лазейку в поленнице. Порой смеялся себе под нос. Маати ненадолго задремал тревожным сном, а когда очнулся, андат сидел на постели и, согнувшись над самым ухом Хешая, что-то быстро и резко шептал. Лицо поэта мучительно исказилось и побагровело. Пока Маати соображал, что происходит, андат смотрел на него и улыбался, не прекращая изливать яд. Юноша закричал на него и отпихнул прочь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});