Читать интересную книгу Сталинский террор в Сибири. 1928-1941 - С. Папков

Трудно вообразить, что обсуждение подобных решений в высшем руководстве страны представляло собой рутину и могло проходить в «обычном порядке». Еще труднее это было сделать непосредственным свидетелям происходившего миллионам граждан великой державы.

Вновь стали исчезать целые группы «националов», «правых», «кулаков», «социально-чуждых». Их выявляли по показаниям арестованных и иным способом. «Иной способ» заключался в использовании исключительно национального признака. Чтобы иметь хоть какие-то «основания» для арестов, громилы НКВД стали прибегать к помощи домовых книг, справок, списков сельсоветов, к архивным материалам. Арестовывали всех с «подозрительными» фамилиями — Якобсон, Мартинсон, Костецкий, Вайшис, Кефалиди, Вагнер и так далее.

Как признавался один из работников Новосибирского УНКВД, Горбач и его заместитель Мальцев «дали установку арестовывать все национальности, кроме русских».

Другой сотрудник показывал: «Эстонцы арестовывались только по справкам сельсовета и даже без справок… Когда в отделении Эденберга [3 отдел УНКВД Новосибирской области — Авт.] некого уже было сажать, т. е. не было материалов, по которым можно было бы арестовывать людей, Эденберг посылал сотрудника по квартирам с удостоверением электромонтера с заданием проверять домовые книги…»{387}.

В Иркутске и в области «на китайцев и корейцев буквально делали облавы, ловили их по городу. Справки на арест и постановления выписывались после производства ареста». Из «кулацких поселков» забирали каждого из них, «кто мог двигаться»{388}.

Арестованный сотрудник Новосибирского УНКВД Бейман рассказывал сокамерникам о том, как ликвидировал «еврейскую организацию». Его вызвал к себе начальник управления Мальцев и поручил срочно познакомиться с литературой «по сионизму», чтобы вскрыть организацию «Поалейцион». Бейман без возражений отправился в библиотеку, взял две брошюры и в течение дня прочел их. Затем нашел одного старика-еврея, сделал его «раввином» — руководителем организации, просмотрел по спискам, в каких учреждениях работают евреи, и начертил схему разветвления «организации», назвав ее «Поалейцион». «Организация» включала в себя «ячейки» в аптеках, пунктах хранения зерна, мастерских…

«Мальцев похвалил меня за умение вскрывать организации, — говорил Бейман, — и велел арестовать людей, проходящих по меморандуму, а один экземпляр послать в НКВД СССР Ежову…

… Я успел арестовать только 250 человек и конвейерным допросом оформить на них дела… Всего же при мне по протоколам проходило до 800 человек… но я уже не успел остальных арестовать, потому что сам был арестован»{389}.

Арестованы были многие учителя немецкого языка.

Поскольку прокурорский надзор давно превратился в пустую формальность, поступление арестованных в камеры НКВД происходило без затруднений. Чтобы не возникало задержки в работе следственного конвейера, прокурор Новосибирской области И.И. Барков перешел на ускоренное обслуживание работников НКВД: он просил вместо справок подавать коллективные списки для санкции на арест{390}. В марте 1938 года Барков сам оказался арестованным за «связь с врагами народа». После нескольких попыток следователей силой добиться от него признательных показаний он покончил с собой, выбросившись из окна верхнего этажа здания УНКВД.

Вслед за Барковым исчезли прокуроры основных промышленных городов — Сталинска, Прокопьевска, Новосибирска, Томска, Ленинск-Кузнецка и многих районных центров.

Аресты и уничтожение людей производились невероятно высокими темпами. По основным, «линейным», приказам дела оформлялись в течение 2–3 дней, а санкция прокурора на арест не требовалась вообще. Московское руководство постоянно торопило, и это приводило к тому, что расстрелы арестованных производились иногда без всяких следственных процедур. Известен факт, когда по приказу И.А. Мальцева в отношении «группы эсеров» сначала «был приведен в исполнение приговор, а потом вели следствие»{391}.

В структурах государства и партии аресты носили характер поголовного истребления. Уже упоминавшийся начальник УНКВД Горбач рассказывал доверенному лицу, что он и его помощник Мальцев «арестовали по три состава районного и областного руководства»{392}.

В некоторых городских учреждениях исчезли целые коллективы. Оставались лишь единицы служащих, не попавших в число «врагов народа». В тресте «Запсибзолото» и его приисковых управлениях НКВД изъяло почти всех управленцев. «Большинство отделов было на замке, исполнять распоряжения по аппарату было некому»{393}.

Из шести членов Союза писателей СССР, проживавших в Новосибирской области, арестованными оказались все до одного — Ансон, Итин, Ошаров, Кравков, Гинцель, Вяткин{394}.

Террор искажал сознание людей и порождал безумные мифы. У многих в тот период существовала иллюзия постоянного присутствия врагов и вредителей. Подозрения возникали на голом месте. В то же время этот закономерный результат террора сам по себе признавался фактом деятельности тех же врагов. На одном из партийных собраний февраля 1938 года второй секретарь Новосибирского обкома Лобов говорил:

«… наши враги стараются создать представление, что врагов повсюду много, стремятся посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших парторганизациях — это несомненно… создание подозрительности, что врагов много, распространяется даже на таких вещах как плакаты, что будто бы у тов. Андреева на костюме фашистский значок.

…что есть вот тетрадочка, а на ней есть изображение Вещего Олега, и там написано «Долой ВКП» и так далее.

Эта вражеская работа распространяется на плакатах, учебниках по истории Советского Союза, она распространяется и на нашем текстиле. Здесь один из бюрократов Главхлоппрома, краевой конторы, прислал образец и говорит, что есть фашистские знаки. Мы рассматривали в лупу эти знаки и абсолютно ничего не нашли.

…надо проверять того, кто сигнализирует, не является ли он сам пособником фашизма, посмотреть его хозорганизацию, нет ли у него агентов фашизма»{395}.

Количество арестованных в 1938 году было, по-видимому, значительно больше, чем год назад. Свидетельством этого служит тот факт, что для участия в операции были мобилизованы абсолютно все сотрудники НКВД, включая обслуживающий персонал. В проведении допросов принимали участие даже шоферы. Майор госбезопасности Мальцев говорил: «У нас в Сталинске и Новосибирске шоферы дают в день по 12–15 дел»{396}.

В одном из отделений НКВД Мариинска было обнаружено, что «арестованных допрашивала уборщица»{397}.

Во многих районах Сибири аресты и допросы производились силами милиции. Милиционерам пришлось участвовать даже в пытках арестованных, и совершалось это в местных райотделах РКМ. «…В Бодайбинском районе в 1938 году… с января по май все комнаты РО милиции были набиты арестованными. Арестованных приводили, ставили и не отпускали в тюрьму до тех пор, пока не получали показания… Когда арестованный садился или падал, милицейский состав поднимал его пинками»{398}.

О беспрецедентных масштабах операции говорят также получившие огласку примеры деяний отдельных палачей из НКВД. Известно, например, что некоторым невысоким чинам удавалось произвести аресты до 3–4 тысяч человек. Одним из таких, в частности, был Б.П. Кульвец — зам. начальника 3 отдела УНКВД Иркутской области. В докладной записке наркому Ежову говорилось, что «Кульвец арестовал около 4-х тысяч человек». За «заслуги» его представили к награде, но затем приговорили к 10-ти годам лишения свободы{399}.

Для многих советских граждан жизнь разделилась на две части: до и после ареста. Этот трагический излом в судьбе миллионов людей описан теперь достаточно подробно многими талантливыми исследователями и писателями. Самый глубокий анализ содержат работы Александра Солженицына, Варлама Шаламова, Роберта Конквеста. Публикация серии воспоминаний в последние годы и открывшиеся архивные источники позволяют узнать нам и о судьбах узников в Сибири.

Арест для любого человека был лишь первым актом его трагедии. За ним начиналось так называемое следствие, в ходе которого добывались необходимые показания.

Использование пыток при допросах арестованных не являлось инициативой НКВД. В известном письме Сталина от 10 января 1939 года говорилось, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП». Ежов со своими заместителями Жуковским, Бельским, Фриновским и многочисленным аппаратом были всего лишь простыми распространителями этой директивы и ее исполнителями.