В этой квартире совершенно негде было спрятаться.
Я посадил его на плечи, и мы стали вдвое выше. Теперь мне было плевать на остальных. Я держал его за щиколотки, а он меня — за уши. Голые коленки были шенкеля, а я был конь. Куда он пришпорит, туда я и пойду. А куда? Сереженька, — а куда?»
И тут малыш замотал головой, и Зотов понял, что он показывает на антресоли, где никто не мог поместиться, кроме него. Зотов открыл дверцу, подсадил его, и он туда юркнул, семеня коленками. Потом оттуда высунулась его счастливая рожица. Он был недосягаем.
А вирус, Зотов даже бы сказал — кукушонок, говорил и журчал.
Он сам себе пожимал быстрые отмытые ручоночки и рассказывал анекдоты из жизни кандидатов противоестественных наук. Иногда он облокачивался на спинку стула и отставлял пухловатую задницу. Он в ихней компании вождек и чему-то радуется. Ну, Зотову это было ни к чему. Он уж было собрался отваливать от стенки, но услышал знакомую фамилию:
— Мы сегодня Сапожникова били на ученом совете.
Может, однофамилец?
— Абсолютный дурак.
Ну, если абсолютный, значит — он. Зотов сам абсолютный дурак, и его сын Серега, и Панфилов, и Анкаголик, и вся зотовская родня такая, вся артель. А этот кукушонок был умный.
— Посидите еще, — сказала Жанна.
— Кто этот малый?
— Это замечательный человек.
— Что ему от вас нужно?
— Ему ничего не нужно для себя. Он всегда выдвигает способных людей.
Зотов подумал о людях, которых он выдвигает. Бедные люди! Сапожникова он задвигал. Это успокаивало. Он, похохатывая, рассказывал, нежно подворачивая язык:
— Я ему говорю: Сапожников, вас высмеет любой ученый. Я ему говорю: ваша материя вакуума с абсолютным нулем есть абсолютная глупость.
— Можно вопрос? — не выдержал Зотов.
— Пожалуйста, — он улыбнулся с лаской.
— А в чем движутся материальные частицы?
— В вакууме, проще сказать — в пустоте.
— Значит, есть пространство без материи? — спросил Зотов.
— Начинается… — сказал он и подмигнул окружающим. — Это сложно объяснить. Почитайте популярную литературу… Есть прекрасные брошюры, которые…
— Популярную мне не одолеть. — сказал Зотов. — Так как же, есть пространство без материи или нет? Он поулыбался еще, потом перестал, потом посмотрел на Жанну, потом на Зотова:
— Кто вы по профессии?
— Он рабочий, — сказала Жанна.
— Инструментальщик, — объяснил Зотов. — Токарь-пекарь.
— А-а… металлолом… Как же… как же… собирали, помню, — сказал кукушонок.
«— Зотов, а сколько тебе лет? — спросила Твигги.
— Вторая тысяча кончается, — говорю.
— Ого! Самомнение!
— Да уж не меньше, чем у тебя.
— Из грязи в князи… — сказал другой вирус, золотозубый.
— Все князи из грязи, — сказал я…
Мы пришли серые, и серые должны были уйти. Чтоб все было ясно. Аутсайдеры. Но тут все поломал Сережка. За всей этой чушью я забыл про Сережку.
Раздался детский плач, который за визгом проигрывателя был почти не слышен. Дверцы антресолей были распахнуты. Сережа высунулся почти по пояс. Ротик его был распялен обидой, он что-то закричал и стал кидать в гостей липкие конфеты.
Все остановились на секунду. Я успел подхватить его, когда он вываливался…»
Еще через секунду он спал у Зотова на руках. Еще через секунду завизжали электрогитары. За окном было утро.
— Санька, скажи им, чтоб вышли вон из спальни.
Он отворил дверь спальни, сказал… «Эй… пилите отсюда». Вышла пара с измочаленными губами. Зотов внес спящего Сережу, раздел, уложил в постель, не мог найти одеяла, накрыл его каким-то платком, вынул из кулачка слипшуюся конфету и погасил свет. За окном было утро.
— Окно есть, а дома нет, — сказал Санька. — Как при бомбежке.
— Аналитики, — сказал Зотов. — Частицы… Пи-мезоны, мю-мезоны… Разбираете дом на кирпичи, потом жалуетесь, что дует.
Они вышли из спальни.
— Нет, правда, а сколько ему лет? — спросила Твигги. — Он еще может жениться?…
— Вы меня шокируете, — сказал Зотов. — Я такой стеснительный.
— Смотри ты!..
— Кончайте, барышня.
— Я не барышня, понятно?!
— Барышня, я с Пустыря. А там еще не такое видели.
— О чем он?
— Он хочет сказать, что мы не первые, — сказал Санька. — Не основоположники. Он хочет сказать, что мы второй сорт.
— На второй сорт вы не тянете, — возразил Зотов. — Вы — уцененные. Всем желаю здравствовать.
И ушел.
Тут полагалось бы описание утра после вечеринки в многоэтажном доме на Сретенке. Чувство опустошения, брошенности, бродяжьего одиночества, помятости, конца всего, чего ждал от жизни.
Вот идет сирота семидесяти лет. И на нем пыльные синие брюки хорошего материала. Свитер.
Было утреннее солнце и недоуменные встречные, которые шли служить. А Зотов глядел то на свои брюки, ставшие штанами, то на утреннее небо и спокойно думал, без отчаяния, — вот и закончилась жизнь придорожной канавой и никому не интересными болезнями.
Кто-то идет рядом? Может быть, это какой-то Зотов идет рядом. Зотову показалось, что рядом идет правнук. Нет, не показалось.
— Санька, а кто этот вирус, этот кукушонок маленький?
— Ах, этот… — говорит. — Ну, знаешь, есть такое морское животное… Забыл, как зовут… В общем, оно когда хочет кушать, то выбрасывает наружу свой желудок, обволакивает жертву, переваривает ее снаружи, потом втягивает обратно…
Зотова повело от отвращения.
— Это метафора? — спросил Зотов. — Или есть такие?
— Есть, — говорит. — Называется — наружное пищеварение… Только этот сначала выпьет душу, а тело само распадается… Жанна этого не видит… Пропадет, дура. Дед, тебе кто-нибудь там понравился?
— Один человек.
— Я понимаю… А кроме Сережки?
— Кроме Сережки?… Пожалуй, эта тощенькая…
— У нее ребенок умер.
— Давно?
— Недавно, — говорит. — Врачи сказали — наследственность плохая.
И тут вдруг стало с Зотовым происходить… И он крикнул, не понимая, что с ним и почему надо об этом кричать так громко, как хватит голоса, но он крикнул, надувая жилы души своей:
— Ах, врачи?! Наследственность плохая?!.. Он наследственно был никому не нужен!!! Не нужен! Понял?!
— Тише… Понял… Тише…
«Наследственно не нужен. Вот. Идем.
— Дед, кто такие гностики?
— Сложное это дело, Санька… Фамилии назвать?
— Как хочешь.
— Они искали знание, как все уладить.
— Где?
— На земле, в космосе… Религия этого не искала. Она велела — верь, без тебя разберутся, пути его неисповедимы, земля — испытательный полигон, бог сам знает, за что награждать… Хиросимскую бомбу кинули? Значит, надо… Гностики же считали, что наша жизнь есть последствия какой-то космической трагедии, катастрофы… случившейся еще до сотворения мира… И если узнать, как быть, то земная гармония возможна.
— Вот как? — сказал он и остановился. — Может, поэтому и взрыв был, всей материи. Ты так считаешь?
— Я считаю, Санька, что дело в чем-то простом.
— А ты знаешь, что это самое простое? — спрашивает Санька.
— Нет, Санька, не знаю. Но время еще есть.
Он покосился на меня:
— Ты что, правда считаешь, что с „милым рай в шалаше“?
— Сань, — сказал я. — В шалаше может быть рай… Но для этого надо, чтоб в шалаше был милый… Другие не подойдут.
— Н-да… — говорит.
— Если бы половина таланта, которую цивилизация потратила, чтоб изобретать инструмент, она потратила бы на то, чтоб изобретать поведение, то человечество уже давно бы жило в раю… Санька, неужели до сих пор не понял, что математика грязи не помеха?…
— Хочешь, выпьем? — спросил он.
— Мне нельзя, Санька, — говорю. — Сопьюсь».
47
На эти соревнования по боксу Зотов пошел потому, что узнал: туда пойдет компания Жанны с кукушонком, а он хотел увидеть Сережку-второго, хоть мельком, мальчика своего, праправнука.
Их позвал Санька — Зотова, Панфилова и бессмертного Анкаголика. Но Зотов пошел увидеть мальчика своего.
Еще в ихнем предбаннике Зотов увидел, что Санька — яростный. В конце коридора толпилась хорошо одетая компания, и Сережка ел конфеты. Жанна была одета ярко и неряшливо. У остальных родовитых был немытый вид, — теперь полагалось так. Видно, им понравилось, что все князи из грязи.
Потом в коридоре Зотов с ними столкнулся, с грязными князьями. Они были умники, и каждый из них был хрупкий сосуд.
— Дети — это очень трудно, — сказал кукушонок. — До тринадцати лет практически они нам не интересны, после тринадцати лет мы им не интересны.
— Интересная мысль, — сказала Жанна.
«— Это не мысль, это злодейство, — говорю. — Сережа, плюнь конфетку.
Он выплюнул конфету мне в ладонь.