Я думала о Зубове.
В те годы я была не готова к такой любви, она свалилась на меня внезапно, как тяжелая болезнь. Я не знала, что с ней делать, — точно так можно вручить маленькой девочке бесценный бриллиант и ждать, как она им распорядится: вываляет в песочнице, обменяется с подружкой, зашвырнет в дальний угол?
Я думала о Зубове.
Я могла бы написать ему туда, в "красные клеточки", что буду любить его всегда — даже если он сделает операцию по изменению пола, потому что именно этот человек был создан Богом для меня.
Я думала о Зубове…
Хотела бы я сказать, будто мама забросила «Космею», а Тимурчика нашли живым, что же до мертвого мальчика… Был ли, как говорится, мальчик?
Судья, что рассматривала дело о похищении мальчиков, оказалась родной сестрой «космейской» адептки. Дело она именно «рассматривала», не вчитываясь в детали и не придавая значения гибели мальчика Тимура и похищению мальчика Петра. "Родственники взяли детей на тренинги, — объясняла судья, — они должны были смотреть за ними, а не ответчица". Дело закрылось за отсутствием состава преступления, и даже Батыр ничего поделать не мог. Жанар на суде не было, Батыр запер ее в клинике пограничных состояний «Роща». Время кружилось вокруг, жонглируя событиями, как булавами.
Мои первые молитвы родились из страха за Петрушку — тогда я спасалась, вглядываясь в лик Божьей Матери, и впервые чувствовала неслучайность этого слова — «лик», и прекрасную простоту этого образа — матери с малышом на руках. Византийские иконы ничем не напоминали земных мадонн Рафаэля и Мурильо… Я всегда любила религиозную живопись, но с легкостью находила различия в этих картинах: Мадонна держит Младенца за пяточку, или нежно привлекает к себе, или они смотрят друг на друга, а зритель на них, в умилении.
Иконы не будили во мне умиления, но появлялись другие чувства.
Отец Артемий не тянул меня в храм, как считала мама: я приводила Петрушку к причастию, всякий раз хотела завести разговор о себе и не смела… Следила из-под сдвинутого на глаза берета, как появляется пред алтарем золоченая чаша, как течет очередь причастников и как они сосредоточенно обнимают губами крошечную ложечку.
Еще внимательнее я вглядывалась в лица причастившихся, когда они отходили от чаши: мне хотелось увидеть отражение новых чувств, но считывалась лишь радость от выполненного дела, и странное облегчение, и даже гордость. Впрочем, я могла ошибаться — в том мире действовали иные законы.
Я приходила в храм и без сына. Неприученная ни образом жизни, ни профессией к долгому пребыванию на одном месте, я легко сживалась с квадратом пола и стояла несколько часов почти без движения. Я становилась продолжением этого квадрата, его одушевленной частью, но слова молитв не попадали в душу, всякий раз обходя ее по касательной. Запоминая облачение отца Артемия и трогательность, с которой он держал крест, я могла бы повторить за певчими любой музыкальный рисунок, но все остальное, все главное оставалось для меня игрой. Спектаклем. Чужим праздником.
Повторяя отполированные временем слова молитв, я чувствовала, что играю. Кто знает, не играют ли другие?
Разглядывая церковных старух, безошибочно следующих всем тонкостям ритуалов, я чувствовала себя нежеланной гостьей. И достоевская "семипудовая купчиха" на глазах превращалась в мой идеал.
Каждый раз, открывая дверь в храм, я думала: этот лед никогда не сломается. Так и обледеневший медальон с фотографией не желал оттаивать под тяжестью горячей ладони: сестра смотрела на меня с могильного памятника через мелкую сетку замерзших снежинок.
Однажды Артем пришел в редакцию, он был в рясе, и сотрудники смотрели на меня с ужасом. Ольга Альбертовна даже обронила булочку, несенную из буфета, и я увела Артема прочь.
"Надо бы тебе причаститься", — сказал Артем, когда мы прошли пешком целый квартал.
Я спросила, не мерзнет ли он, снова была зима, и мороз к вечеру совсем разошелся. Артем молчал, он ждал моего ответа, и вот тогда, глотая холодный воздух, я начала рассказывать о своих сомнениях. Больше всего я боялась убедиться в том, что жизнь в церкви — коллективная игра по заведенным правилам.
"Игра?" — рассмеялся Артем.
"Игра! — рассердилась я. — Если не будет чуда, зачем мне это причастие?"
Я хотела истинных свидетельств — таких, как явление, к примеру, ангела… Молиться можно годами — но разве каждый, кто живет по церковным законам, хоть раз в жизни видел ангела?..
Маленькому Петрушке причастие полагалось в качестве подарка, от меня потребовалась серьезная подготовка. Прикрывшись свеженьким сборником строк, мама кидала в меня слова: "Задурили голову попы, дальше некуда!"
С первой своей исповеди я сбежала, но потом попросила о втором подходе — будто речь шла о спортивных состязаниях.
Мы договорились, что я приду в храм поздно вечером, когда с Петрушкой останется милейшая Андреевна. В те времена у меня появилась младенческая привычка заглядывать незнакомым людям за пазуху — я хотела увидеть там крест. У Андреевны крест имелся, поэтому я была спокойна за Петрушку.
Я выкладывала себя на тарелке мелкими кусочками, и призналась в самых жутких мыслях. Минувшие дни были переполнены грехами, как посуда после пира. Из храма я выползла обессиленная, будто вместе с отпущенными грехами ушла громадная часть прежней жизни.
Теперь мне надо было учиться жить без нее — как без руки или ноги.
ГЛАВА 25. СОПРИЧАСТИЕ
В ночь накануне моего причастия морозы вдарили по городу с такой силой, что столбик термометра испуганно свалился на самое дно. Проснувшись от Петрушкиного гуканья, я почувствовала, что у меня мерзнут руки. В голове плодились разумные мысли оставаться дома до самого вечера. Я закрыла глаза, нежный и теплый сон немедленно закружил голову.
Часы выдали укоризненный "бомм!", за окном медленно таяла темнота. Встать с постели казалось невозможным, но тут позвонили в дверь. Андреевна! Вчера я просила ее забрать Петрушку, боялась опоздать к началу службы. Крохотный усатый будильник показывал начало девятого, а ведь мне требовалось время на сборы и дорогу.
С Петрушкой на руках нянька следила за моими перебежками по дому… Часы выдали новый "бомм!", и значит, я уже почти опоздала. Андреевна сказала мне:
"В монастыре поближе будет".
Правда — до монастыря пешком десять минут.
Выскочив на улицу, задохнулась жгучим воздухом, но все равно вспомнила: я вовсе не делилась с Андреевной своими планами на это утро.
…Мороз лизал щеки, и клубилось варево машин, источая густой пар, капоты изукрашены моржовыми усами сосулек. Смертельный холод! Я бежала, задыхаясь до сердечного колотья, и остановилась не раньше, чем выросли надо мною зеленые купола…