Читать интересную книгу На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

— Все проще. Она обманула меня — вот и все.

— Подруга эта?

— При чем здесь подруга? — сказал он.

— Ну а кто обманул? Валя, что ли?

— Ну да, Валя. И не прикидывайся идиотом…

— Я не прикидываюсь…

— Ну ладно, ладно.

Он помолчал. А затем стал спрашивать, — видно, и сам не был уверен вполне, — стал спрашивать, нет ли у Вали какой-нибудь фанатичной подруги-спортсменки, которая могла бы уговорить ее, Валю, пойти в поход. Но я действительно не мог ему дать и мало-мальского совета. Я ничего не знал.

— Не знаю, — сказал я. — Не знаю. Понятия не имею.

Гребенников ушел. На следующий день с утра, бог знает каким чутьем учуявший правду, он отправился в институт. И спросил там, есть ли дача у Седовласого. То есть нет, Гребенников спросил более аккуратно:

— Вы не скажете, где находится дача профессора такого-то?

И ему объяснили, и не стали даже спрашивать, студент ли он, и с какого курса, и какой зачет он собрался сдавать профессору, — мало ли!.. Гребенников тут же поехал. И скоро отыскал эту заснеженную дачу. Прошел туда по скрипучей снеговой тропке — дверь открыта. Собственно, сначала ничего особенного не было. Он едва только кинулся на Седовласого, хватанул его за грудь, а тот уже упал и застонал: «Сердце… Сердце!..» Возможно, сердце было лишь отговоркой. Но тем не менее пожилой, седой человек упал и не вставал. И Гребенников не знал, что теперь делать.

Он только кричал в ярости, стыдил и Валю, и Седовласого. Он укорял, взывал к совести и крушил стулом мебель. На шум прибежали соседи — они и Седовласый имели по «полудаче», то есть дом состоял из двух половинок, — и вот они прибежали из своей половины. Это были три братца, уже хорошо выпившие, возраст примерно от двадцати пяти до тридцати лет. Здоровенные и веселые. Не разбираясь, в чем дело, они примчались и избили Гребенникова в счет соседской чести.

Лицо Гребенникова было залито кровью, и Валя прижимала к его губам снег. Валя вела себя чисто по-женски. Когда Гребенников в ярости крушил дачное благоустройство, Валя кричала:

— Перестань! Ты видишь, ему плохо, ему с сердцем плохо! Болван!.. — а сама, суматошно отыскав пузырек, отсчитывала капли в ложку.

Но когда ворвались те трое, она взяла сторону мужа.

Она наскакивала на трех верзил. Она прыгала, царапалась и кричала:

— Что ж вы трое на одного! Подлецы!.. Трусы!

Драка постепенно переместилась во двор — там был глубокий снег. А еще через пять минут Гребенников уже лежал в снегу с разбитым лицом. Валя помогала ему встать.

— Павличек, — говорила она, — давай поднимайся, Павличек…

И прикладывала к его губам снег.

А те трое ушли к Седовласому, у которого, как это часто бывает, после мнимого приступа действительно случился сильнейший сердечный приступ — три или четыре месяца он приходил в себя после этого.

— Давай… Давай, Павличек. — Валя помогала Гребенникову идти.

Они выбрались из снега, вышли со двора — ехали домой электричкой. Валя плакала и каялась, не обращая внимания на то, что вокруг было полно людей. Гребенников ее простил. Они помирились. Валя сменила руководителя по аспирантуре, то есть ушла от своего Седовласого к другому профессору, тихому и безобидному старичку.

Но мир был недолгим. Очень скоро случился новый скандал. Слухи связывали Валю с талантливым и молодым Юрием Стрепетовым. Говорили, что однажды у всех на виду, чуть ли не после какого-то совещания, Гребенников влепил Вале две увесистые пощечины. И будто бы Валя даже не вскрикнула.

Затем Валя ушла от Гребенникова и вышла замуж за этого самого Стрепетова.

Гребенников, оставшись один, впал в романтический образ: он страдал. Побуянить или с кем подраться стало для него делом привычным. В исследовательский институт, в котором он работал, он заявился с горделивым лицом, перекинув яркий шарфик через плечо, — таким он прохаживался в коридоре, таким же сидел на своем рабочем месте. И (необходимое дополнение к шарфику) обо всех женщинах отзывался ужасно плохо.

А затем Валя к нему вернулась. К Гребенникову. И он сбросил свой шарфик. И, как все говорили, «стал очень добрым и человечным».

Об этом я узнал от нее самой. Однажды Валя пришла в гости. Было утро, Валя была, как всегда, радостная и рассказывала о себе.

Рассказывала она спокойно, с улыбкой и как-то щебечуще. Как о путешествии. «Сначала было то-то» (и шел маленький или немаленький вставной рассказ). «А после было то-то» (и еще, уже новый рассказ). И так далее.

— Тебе надо как-то угомониться, — сказал я, впадая на правах земляка в некое морализирование.

— Можно подумать, что я гоняюсь за этими приключениями, — ответила она.

— Можно и подумать. Уже дважды была замужем… И ведь еще не вечер, верно?

Она улыбнулась.

— Ну хорошо, — сказал я. — А почему ты не ужилась с этим Стрепетовым? Вот уж и талантливый, и молодой, и красивый — чего тебе еще?..

— Как тебе объяснить… Его окружение — все эти одаренные, умные — собираются и без конца важничают. А ко мне относятся как к плебейке…

— Не понимаю.

— Да дурачье они. Тут и понимать нечего. У них и то и се. И проблемы, и разговоры. А я вроде как куколка…

— Знаешь, Валя, ты слишком тщеславна.

— Может быть, миленький. — Она улыбнулась. — А может, и нет. — Она попыталась стать серьезной. — А главное — я все-таки люблю Павлика.

Я фыркнул:

— Хороша любовь!.. Ну ладно. Значит, вы опять вместе живете?

— Ага.

— И видно, скоро опять разойдетесь?

И тут она внезапно на меня надулась:

— Послушай. Ну зачем думать все время вперед?.. Ты мне неприятное хочешь сказать, да?

Она заговорила о том, как ей «сейчас замечательно». Она уверяла и меня и себя (себя-то больше) в том, что ее, такую нравящуюся и такую обаятельную, все любят. Все без исключения. Даже женщины, улыбнулась она.

— Плохо тебе будет, — сказал я.

— Ну, вот еще!.. Нечего пугать! — Она засмеялась.

Я не мог ей объяснить, я только чувствовал, что ее уносит куда-то в сторону. Уносит все дальше. Так мне казалось. Тогда я ее не понимал. Такая была минута.

Я сказал:

— Я вот понимаю Вику Бурмину. Понимаю Галю Несмеянову… Помнишь Галку?

— Помню.

— И даже Ларису Чубукову понимаю. Они все стараются, живут с семьей или без — но стараются, что-то делают…

— Ну а я не умна.

— Другие тоже не умны, но ведь заняты, живут, а что такое ты? Что такое Валечка Чекина?

— Ну и что она такое?

— А черт знает что… Ты уж прости, что я о таком прописном язык распустил. Но ведь тебе важно что? Поехать на какой-нибудь симпозиум. Пожить в гостинице. Чтоб ковры и вино. И чтоб за тобой поухаживали на каком-нибудь банкете. Какая-то околонаучная дамочка… Разве нет?

— Ну и наплевать, — сказала она. — Миленький, я ведь всего этого не понимаю. Ты вот говоришь, а я даже не знаю, как я со стороны выгляжу.

— А ты знай. Я же не солгу. Я тебе как земляк говорю.

— Только как земляк?

И этот бесенок заглянул мне в самые зрачки.

— Да ну тебя к черту! — сказал я, вставая и уходя в комнату.

— Ну, иди, иди сюда, — засмеялась она. — Дразнить не буду.

Я вернулся и стал опять объяснять ей, как моя землячка Валя Чекина выглядит со стороны.

Она вздохнула и улыбнулась:

— Но ведь это все для меня как-то слишком умно, миленький!

Она заговорила:

— А ведь любовь — это важно. Ты разве не знаешь, что говорил Пушкин?.. Он об этом много говорил: «Пока ты молод…» — и дальше о любви. Что-то замечательное. Я забыла. В общем, стихи такие были.

— Стихи?.. (Когда она рассуждала, это надо было послушать!)

— Ну да, миленький. И очень красивые!

(Это ее «миленький» раздражало меня.)

— Валь, по-моему, ты очень счастлива, когда притворяешься совсем уж дурочкой?

— Ага! — Она звонко рассмеялась. — Ну, пока. Не печалься, миленький! — Она встала и ушла.

Я остался один. Пытаться передать ее обаяние — это, видимо, все-таки невозможно. Смысла нет описывать глаза, руки или жесты.

* * *

Прошло три или четыре года. Это если считать от распределения. В эти три года Гущин и стал самым молодым академиком. Тиховаров защитил кандидатскую. Дягилев погиб.

Хромая и некрасивая Женечка Лукова вышла замуж за красавца актера одного из московских театров. Сначала он был в ТЮЗе, где играл Павлика Морозова и иногда Володю Дубинина. Ему было тридцать лет, когда он перешел в театр более высокого ранга: теперь он играл Кречинского. Он действительно был красавец, первый сорт. Ума не приложу, как он разыскал нашу тихонькую хромоножку. Или как она его разыскала. А жили они, так сказать, прекрасно.

Егоровы, то есть Егоров и Надя Цаплина, тоже жили прекрасно. Гущины и Чуриловы жили хорошо. А Гребенниковы, после того как опять сошлись, жили опять же неважно. Все шло своим чередом.